И он прибавил вслух:
– Вы не забыли, Тимофей Тимофеевич, моей клятвы; если вы пришли окончательно к такому выводу, то мне остается возвратить вам полученное за женою приданое и просить вас подать в консисторию разводную; я беру на себя вину и ваша дочь будет свободна.
– Я не требую пока ничего. Я желаю только, чтобы Ганя осталась при мне до полного выздоровления, а ты можешь жить с нами и заниматься своими делами. Но мне, как тестю, было бы небезынтересно все-таки знать, какие дела у моего зятя. От твоих прежних подрядов остались, вероятно, контракты, расчеты, документы. Я желал бы видеть все это. Ты не меньше четверти века занимался делами, вероятно, есть у тебя какие-нибудь заслуги, памятные бумаги, награды… Ты можешь показать их?
– С большим удовольствием… У меня несколько ящиков этого добра, и я прикажу перевезти их с квартиры сюда или сам разберу и выберу для вас наиболее интересные… Я не привык хвастаться, но похвастаться есть чем! Даже несколько медалей за выставки имею!
Тимофей Тимофеевич был обезоружен спокойным, самоуверенным тоном зятя и такой уступчивостью, на которую он даже не рассчитывал. Ганя почувствовала это впечатление, и ей сделалось страшно… Если они часто будут вместе и он покажет свои медали и заслуги, то она опять потеряет защиту в отце и ей придется вернуться к мужу… Вернуться к этой страшной плети, к истязаниям, к унизительным издевательствам! Она готова была зарыдать… А старик сделался, видимо, мягче и почти ласково посмотрел на зятя.
– Когда же Степанов переезжает? Надо ему приготовить квартиру, так я переберусь к себе, – произнес Куликов тоном обиженной жертвы.
– Зачем к себе? Разве мало у нас места? Хватит, я думаю, всем. Ты отдай ему заводскую квартиру, а сам живи здесь, в доме… Возьми комнату рядом со столовой… Или мало тебе? Чай, не тесно.
– Благодарю вас, папенька… Но, может быть, я вас стесню?..
– Стеснишь, не стеснишь, теперь толковать поздно… Мне комнаты нечего жалеть, когда дочери своей я не пожалел!..
«Так, мягче стал, – пронеслось в голове Куликова, – медали понравились старому дураку: я тебе покажу такие медали, что ты живо у меня ноги протянешь, а там другие разговоры и с женушкой пойдут. Очевидно, это ее штуки со Степановым; ну, попомните вы меня, голубчики! Не долго вам удастся попраздновать победу! Не на того напали!!. Надо, однако, торопиться, пока Степанов не водворился; этот, кажется, лучше всех меня сразу раскусил, только руки коротки, не доросли!»
Он встал.
– Я вам, значит, папенька, не нужен теперь, могу уйти?
– На что же ты мне нужен?
– Когда очистить квартиру для Степанова?
– Чем скорее, тем лучше…
– Так я сегодня переберусь…
– Перебирайся…
– А когда мы с вами медалями и дипломами займемся?
– Не к спеху, не горит… Все равно… Устраивайся раньше, да дела вот свои не запускай, как ты завод мне запустил.
Куликов повернулся уходить. Видимо, роль покорной овечки, которую он разыгрывал, стоила ему огромных усилий, потому что, как только он повернулся, физиономия его приняла обычное зверское выражение, с стиснутыми зубами и выкатившимися глазами, налитыми кровью. Довольно увидеть его с таким выражением лица, чтобы понять сразу, что это за человек. Ганя видела его таким часто, и потому-то один голос его заставлял ее дрожать. Эта разбойничья голова с глазищами тигра жаждала крови, как голодный хлеба, и томилась в роли покорного зятя. Видит она свою жертву, да взять нельзя!
– Пора, пора, – шептал он, удаляясь, – дальше медлить нельзя; надо кончать со стариком и вступать в полные права хозяина.
А Петухов остался визитом зятя очень доволен, и тревожная наболевшая душа его почувствовала некоторое облегчение.
– Медали имеет, дипломы, ящики целые документов. Очевидно, человек работал, а коли работал, значит, недурной человек; может, и вправду, не сумел с женой поладить, а потом сойдутся, сживутся, счастливы будут. Господи, если бы это устроилось! Не радость ведь и жене с мужем врозь жить. Я со своей женой тридцать один год прожил, не зная, как и ссориться! Царство ей небесное, и сейчас жили бы, если бы Господь веку дал! Его святая воля.
Старик расчувствовался, и на его седой реснице заблестела крупная слеза.
– Ганюшка, – обратился он к дочери, – что ж ты молчишь?
– Ничего, папенька.
– Что ты скажешь насчет него?
– А что?
– Есть надежда?
– Нет, папенька.
– Что ты? Отчего. Кажется, он того… Может, он и вправду ничего себе.
– Я не могу жить с ним, папенька!
– Ах, не говори так, дочь моя! Грех великий! Конечно, если нужда заставляет, супруги расходятся, но долг наш испробовать все средства, прежде чем решиться на такой шаг! Вот я пересмотрю все документы его. Может быть, окажется, что он и недурной человек. Тебя он любит. Если бы не любил, не стал и бить. Только любя бьют, дочь моя. Не зверь же он. Оно, конечно, больше я не буду тебя неволить. Нет, нет, Господь с тобой, делай, как знаешь, живи у меня. А все-таки хорошо было бы с мужем жить, по закону, как церковь велит. Худой мир лучше доброй ссоры, говорили старики.