– Покорми. Сколько же тебе времени нужно?
– Часа три. Отдохнуть же надо, а то и поесть можете!
– Делать нечего. Но что я буду тут три часа делать?
Павлов вошел на постоялый двор, велел поставить себе самовар и дать закусить на вольном воздухе. Хозяин вынес столик на завалинку и предложил приготовить яичницу на молоке.
– Отлично, – согласился Павлов. – А что, любезный, не знаешь ты пропойцу башмачника из Орла, Куликовым звать?
– Не могу знать. Это вам, барин, лучше у товарищей его порасспросить. Тут у нас двое есть из Орла. Прикажете позвать?
– Позови, позови, голубчик.
Через несколько минут на столе появился самовар, яичница. Павлов с большим аппетитом принялся за завтрак. Хозяин привел двух оборванцев с подбитыми, припухшими физиономиями.
– Куликова из Орла они не знают, – произнес он, – у них по фамилии не зовут никого. Надо имя или прозвище знать.
– Имя Иван Степанов.
– И-ван? – протянули бродяги. – Такого не слыхивали.
– Башмачник он, – продолжал Павлов, – в Петербурге был, оттуда этапом выслан. У него жена, дети…
– В Пи-те-ре, постойте. Есть такой из Питера, башмачник, годов двадцать пьет.
– Вот, вот, он самый!
– Только его не Иваном, а Макаркой прозывают.
– Как Макаркой?!
– Так, его все Макаркой прозывают. Он, слышь, в этапе шел Макаркой, так потом и прозывать стали!
Павлов торжествовал.
– Он и есть! Он, он! Макаркой назвался, а по-настоящему Куликов. Где же он?
– Он там в пригороде у Судакина.
– У Судакина я спрашивал.
– Да вы спрашивали Ивана Куликова, а он Макарка.
– Голубчики мои, если бы вы сбегали к Судакину и привели его. Это три версты – вы мигом слетаете, а я подожду, лошадь ехать теперь не может. Я вам по три целковых дам!
– По три? С нашим удовольствием. Через полтора часа предоставим. Алеша, бежим? – обратился один бродяга к другому.
– Бежим.
– Так вы, барин, пообождете нас?
– Еще бы! Разумеется, обожду.
Бродяги убежали. Хозяин, довольный, услуживал Павлову.
– Удивительно, барин, какое такое дело у вас может быть до Макарки. Это самый непутевый человек: он в этапе паспорт даже продал и Макаркой прозвался; вот его теперь так и прозвали. Горе с ним семье-то. Дочь его, слышь, шестнадцати-семнадцати лет, сбилась с пути и теперь тоже пьет. В отца, знать, пошла. А жена с малютками из сил выбивается на поденщине. Цены-то у нас на бабьи руки дешевы. Больше гривенника платы не дают за день, а как на гривенник с малыми ребятами просуществуешь. Угол пятак стоит. Да и гривенник-то не кажинный день заработаешь.
– Неужели никто не поможет ей?
– Кому помогать-то? Народ у нас бедный, сами перебиваются, а у ней все-таки муж есть, должен попечение иметь.
– Нельзя разве его заставить работать, наказать?
– Некому наказывать. У мещан никакого начальства нет и взыскать некому.
– А старшина их?
– Старшина, управа только для сбора повинностей существуют. Больше им дела ни до чего нет. Они не входят в жизнь своих мещан. И сколько у нас, барин, таких жен и дочерей, как Куликовы! Измор один, а не жизнь! В двадцать пять лет старуха старухой! Лица нет! Кожа да кости!
– Несчастные!
– А вам зачем же, барин, Куликова-то надо?
Павлов рассказал всю историю с Макаркой-душегубом, назвавшимся Куликовым.
– Ишь дела-то какие! И у вас в Питере-то, знать, живут не лучше нашего! Эх, за грехи, видно, Господь прогневался на Русь православную.
24
На жизнь и на смерть
Тимофей Тимофеевич сидел у себя в кабинете с Ганей и Степановым, когда прибежал запыхавшийся околоточный надзиратель с ключом от квартиры Куликова и рассказал прискорбное происшествие с его зятем, которого чуть не задушил Илья Ильич Коркин.
Старик Петухов с испугом и тревогою выслушал полицейского.
– Надо скорее ехать к нему в клинику! – проговорил он со слезами в голосе и встал.
– Постойте, Тимофей Тимофеевич, – остановил его Степанов, – настало время открыть вам истину. Не тревожьтесь жалеть вашего зятя. Если его задушил Коркин, то надо радоваться, а не сокрушаться.
– Что вы говорите?! Я ничего в толк не возьму. Радоваться, что зятя задушили?!
– Слушайте… – И Степанов подробно рассказал старику про их поиски с Павловым, про поездки в Орел, про начавшееся дознание. Степанов не знал еще, какие веские улики собраны были Ягодкиным, и не знал, что Густерин переменил уже свое мнение о Куликове. Но и того, что он знал, было слишком много для старика. Тимофей Тимофеевич слушал с напряженным вниманием, уставив глаза на Степанова, и на лице его отражался ужас. Он не прерывал говорившего ни одним вопросом, хотя многое показалось ему чем-то сказочным, легендарным, фантастическим, невозможным.