Когда Степанов кончил, Петухов все еще продолжал его слушать и смотреть на него тем же пристальным взглядом. Он как бы застыл в одном положении, не будучи в состоянии ориентироваться и сообразить то, что ему сообщили. Ганя испуганно бросилась на шею отца и зарыдала.
– Дочь моя! – простонал старик. – Во сне все это я слышу или наяву?! Правду он говорит?
Ганя не могла ничего ответить сквозь рыдания. Степанов продолжал:
– С минуты на минуту мы ждем телеграммы от Павлова. Как только они привезут настоящего Куликова, ваш зять будет арестован. Начальник сыскной полиции Густерин сомневается еще, точно ли Иван Степанович – это Макарка-душегуб, но во всяком случае он самозванец, скрывающийся под чужой фамилией!
– Господи! С нами крестная сила! Да как же это может быть?! Ганя, Ганечка, дитя мое!! – И, склонив свою седую голову над рыдавшею дочерью, Тимофей Тимофеевич тихо заплакал.
– Вот возмездие за грехи мои! Но за что ты, дитя мое, несешь этот крест?! Неужели за грехи родителей Господь карает детей? О! Ганя, не может этого быть! Господь справедлив и милосерден! Ты вынесла испытание и отныне будешь свободна! Я задушу злодея собственными руками, как душил его Коркин, если только он останется жив!
Свидетель этой тяжкой семейной сцены Степанов сидел, боясь пошевельнуться, чтобы не нарушить горестной тишины. Такое ужасное семейное горе, которое переживал в эти минуты старик Петухов, требует свободы, чтобы излить свои чувства, и только тогда можно получить облегчение. Степанов хотел даже тихонько уйти, но старик жестом просил его остаться.
– Вы не чужой нам, – прошептал он, – вы более чем родственник, и словами нельзя передать вам благодарность. Ах, отчего не посвятили вы меня в свои тайны раньше?! Отчего не сказали всего этого раньше?!
Степанов молчал.
– Папенька, – проговорила Ганя, – разве мы не можем вернуть прежнюю жизнь? Не можем жить опять, как жили?! Посмотрите, я совсем оправилась, чувствую себя бодро, хорошо. Вы тоже здоровы. Нам остается благодарить только Бога.
– Ганя, милая, ты носишь в себе наследника и потомка Куликова; ты законная жена этого злодея, и еще одному Богу известно, как мы с ним разделаемся. Конечно, я своей грудью защищу тебя, отдам всю кровь до последней капли за тебя! Но долго ли я буду с тобой?! Не сегодня-завтра ты можешь остаться одна с ним! Одна!! Понимаешь ли ты это?!
– Но, папенька, неужели брак нельзя расторгнуть, если он самозванец?
– Зовут ли его Петром или Иваном, ведь ты с ним венчалась! Ты его жена! Только, когда окажется, что он беглый каторжник, ты будешь свободна, но докажут ли это? Сам Густерин не верит! Не верится и мне.
– А может, он помрет теперь после петли Коркина?
– Дал бы Бог! А кто, Ганя, вернет тебе пережитое? Ты думаешь все это не отзовется на тебе в будущем? Увы! Вернуть твою веселость, цветущее здоровье, радостный дух так же трудно, как воскресить мертвого! Разве ты теперь прежняя Ганя, беззаботная, порхающая, довольная?! Этот год стоит двадцати лет жизни!
И он поник головой, а по морщинистым щекам медленно катились, одна за другой, крупные слезинки.
Весь этот день Тимофей Тимофеевич просидел над плачущей дочерью. Оба они ясно сознавали свое безысходное горе, облегчить которое никто не мог.
На следующий день Степанов переехал со всем семейством на завод Петухова и вступил в управление делами. Он навел справки о состоянии здоровья Куликова и узнал, что тот поправляется, опасность миновала. Это известие очень его опечалило тем более, что от Павлова до сих пор не было телеграммы. Неужели опять он явится поздно, явится, когда выздоровевший Куликов, по праву мужа, силой увезет Ганю, увезет в глухую провинцию и там доконает?! О, несчастная дочь Петухова!
Степанов долго не мог решиться сказать Гане о выздоровлении ее мужа. Бедняжка надеялась, что петля Коркина сделает ее свободной и все мучения ее окончатся. Она не смела даже самой себе признаться в этих жестоких мечтах; ей казалось преступлением желать смерти даже такому лютому врагу своему, как муж, но… инстинкт самосохранения, незажившие еще раны на всем теле, ужас будущего, непреоборимое отвращение к злодею – все это брало верх над чувством человеколюбия.
Ганя несколько уже раз спрашивала:
– Что, умер он?
– Не знаю еще, нет ответа, – уклонялся Степанов.
Наконец он должен был сознаться.
– Не надейтесь, Агафья Тимофеевна, врачи сказали, что он поправляется.
– Поправляется, – повторила она с дрожью в голосе, – что ж, видно такова воля Божия. А от Павлова нет телеграммы?
– Нет.
– Опять, – простонала она, – хоть бы умереть! Как тяжело, как тяжело! Я не перенесу, Николай Гаврилович, чувствую, что не перенесу! Последние ночи я не смыкаю глаз. Боли в животе невыносимые! Не говорите только папеньке.