– Тимофей Тимофеевич! Вы знаете, вероятно, что я чуть не сделался жертвою сумасшедшего. Богу угодно было спасти мою жизнь. Ни вы, ни жена не сочли нужным даже навестить меня в больнице, проститься перед смертью! Увы, может быть, я принял то, что заслужил, не смею спорить, но во всяком случае обманывать себя было бы напрасно – у меня нет жены, нет тестя. Да будет воля Всевышнего! Я покорно понесу свой крест и пришел проститься с вами, может быть, навсегда! Простите меня окаянного. – Куликов грузно опустился на колени и положил земной поклон.
Ничего не понимая, удивленный и обрадованный Петухов не знал, что сказать. Зять продолжал:
– Увидев перст Божий в моем спасении, я решил замаливать свои грехи. Я отправляюсь в далекое странствование к святым местам, на богомолье. Пойду в Иерусалим. Желание имею постричься где-нибудь в монастырь и остаться там навсегда. Не откажите в вашем отцовском благословении! Грешен я перед вами, перед Ганей, но теперь все кончено. Я даю ей полную разводную, возвращаю вам приданое, и, по всей вероятности, мы никогда больше не увидимся. Благословите! – И он опять повалился в ноги.
Добрый старик был совершенно растроган. Он забыл в эту минуту все, что ему рассказали про зятя, и видел перед собой близкого человека, несчастного, раскаивающегося.
– Бог тебя простит, Ваня, я ничего худого тебе не сделал и не желал тебе зла! Ты сам не умел устроить свою жизнь. Мне жаль тебя, но еще пуще жаль дочь! Поверь, нелегко мне переживать все это! Сходи к гробу Господню, помолись, может быть, все и устроится по-хорошему! Я душевно желаю тебе всего лучшего.
Куликов крепко тер глаза кулаком и, встав с колен, подошел к тестю.
– Я решил, Тимофей Тимофеевич, завтра же отправиться в путь. Позвольте мне сегодня покончить все наши счеты. Я напишу вам бумагу об отречении от вашей дочери и о своем согласии на расторжение брака. Ваши пятьдесят тысяч, в тех же бумагах, в каких я получил, хранятся в государственном банке; я напишу вам доверенность на получение вклада и передам квитанцию. Квартиру я запру и ключи передам вам. Пусть Ганя делает с нею, что хочет.
– Отчего же ты вдруг так заспешил. Устроил бы все сам. Лишние два-три дня ничего не значат.
– Не хочу, опостылело мне все, ничего не надо мне теперь! Одна только просьба к вам. Дозвольте проститься с Ганей, получить ее прощение, ведь, может, не увидимся более. Она за другого выйдет, счастлива будет. И еще…
– Что еще?
Куликов опять стал тереть глаза и опустил голову.
– Вы знаете, я готовился стать отцом. Я мечтал, надеялся. Не погубите дитя, не оставьте! – И он опять повалился в ноги.
– Господь с тобой, Ваня, да неужели ты сомневаешься, что я могу внука обидеть, а Ганя – своего собственного ребенка!
– Лишил я младенца отца! Будьте вы его отцом! – говорил Куликов, не поднимая головы с полу.
– Полно, Ваня, съезди к святым местам, может быть, все устроится, обойдется! Помолись мощам угодников, поклонись Гробу Господню. А теперь пойдем к Гане.
Куликов поднялся. Глаза его были красны, голова низко опущена, движения медленны, нерешительны.
Ганя была в своей комнате, когда дверь отворилась и она увидела отца, который вел за руку точно сейчас вытащенного из воды зятя. На нее муж произвел такое же впечатление, как и на отца: кроткого, кающегося грешника. И странно: в таком виде этот злодей даже у нее вызвал чувство сострадания.
– Ганя, Иван Степанович пришел проститься с нами, он завтра уходит на богомолье, к святым местам.
Ганя молчала. Она не поздоровалась с мужем, но зато и не испугалась его появления, как раньше всегда было. Она набралась храбрости даже смотреть на него, тогда как прежде не рисковала поднимать головы в его присутствии. И у нее легче сделалось на душе.
– Скажи же, Ганя, прощаешь ты его? Он просит отпустить ему грехи, – продолжал старик.
Ганя боялась ответить. Она не питала к мужу никакой злобы, не искала никакого мщения, но если это «прощаешь» вызовет его возвращение и совместное жительство, то эта перспектива все-таки казалась ей страшной. Она могла простить, но забыть была не в состоянии. Отец как бы угадал ее мысли.
– Он дает тебе полную разводную и просит только не оставить его будущего ребенка. Да что же ты сам не говоришь, – обратился он к зятю.
Куликов молчал, так же как и Ганя. Прошло несколько минут.
– Простите, Агафья Тимофеевна, – произнес наконец Куликов, – забудьте прошлое, оно миновало безвозвратно… Вы выйдете за другого, будете счастливы…
О! Если бы отец и дочь могли видеть, что происходило в это время в душе Куликова!.. Как клокотала в нем бешеная злоба и какую страшную ненависть скрывал он в себе! Почти нечеловеческих усилий стоило ему сдерживаться и разыгрывать эту комедию. Не надеясь на себя, он все время прятал голову на груди, изо всех сил тер глаза кулаком и старался почти не говорить… Вид «любовницы Степанова» и ее «выжившего из ума старика» бесил Куликова… Ему бы развернуться, показать им, «где раки зимуют», а тут надо разыгрывать роль благочестивого странничка… Но роль эту недолго ему играть! Скоро он откроет свои карты, а пока… только бы не выдать себя…