– Давайте веревку!
Рабочий выступил вперед.
– Что ж, братцы, хозяин велит, надо слушать, мы не в ответе.
К нему присоединилось несколько человек. Степанов метался в конторе, отбиваясь от нападавших, но сила взяла верх. Его повалили и связали руки.
– Разбойники, что вы делаете, опомнитесь, – кричал Степанов, – ваш хозяин умирает, я должен к нему идти.
– К любовнице своей? Я тебе покажу, голубчик, как к чужим женам подделываться! Холоп несчастный!
– Подлец, – произнес Степанов, – клеветник, думаешь ли ты, что говоришь! Уж не подсыпал ли ты чего старику!!
– Это мы после узнаем, кто подсыпал! А теперь я тебя в кладовую отправлю и запру! Эй, ребята, ведите его в амбар! Слышите?! Я приказываю.
– Караул, помогите, спасите! – вопил Степанов, когда несколько человек взяли его за плечи и силой поволокли в глубину фабрики.
– Дело хозяйское, Николай Гаврилович, мы ничего супротив не можем поделать, – сочувственно говорили рабочие.
– Дураки, какой он хозяин! Петухов – хозяин, и я его управляющий!
– Не могем знать. Зять ведь они и супруга их молчит, дочь, значит, хозяйская.
Ганя стояла, как помешанная, ничего не понимая и не соображая. Волосы прядями рассыпались на голове, глаза бессмысленно уставились в пространство, смертельная бледность покрыла все лицо, она дрожала. Куликов бросал на нее уничтожающие взоры, два раза поднес мощный кулак к самому лицу ее, но она не видела ни его, ни кулака. Ее мысли остались у постели умирающего отца, которому она не может помочь, а дорога каждая минута. Не видела она, как на ее глазах вязали Николая Гавриловича, тащили в амбар, не слышала крика его «бегите за доктором, он отравлен». Между тем Степанова стащили в кладовую, наполненную кожами, втолкнули в двери, и тяжелый замок щелкнул. Куликов опустил ключ в карман и приказал:
– По местам! Продолжайте работу, вот вам на чай. – И он бросил несколько бумажек.
– Где жена, – спросил он своего шпиона.
– В конторе-с.
– Я тебе поручаю временно управлять заводом, после шабаша приди ко мне.
Он поспешно вернулся в контору, где Гани уже не было. В окно он увидел белевшее на проспекте ее платье.
– Ракалия, она убежала!
И быстрее молнии он бросился вдогонку. Ганя мчалась по направлению к заставе, где жил полицейский врач. Куликов, забыв все, сбивая с ног прохожих, бежал почти по пятам, но только у самых дверей настиг жену.
– Ты куда? Назад!
– Доктора, доктора, – кричала она, – отец, отец умирает!
– Доктор уже там! Дура! Слышишь, доктор у папеньки, он тебя требует, бежим скорее!
– Там? У него?! Бежим, бежим…
И они помчались назад. Из всех окон смотрели на них и провожали удивленными взорами. Вдруг Ганя остановилась. Судороги исказили ее лицо.
– Ты лжешь, доктора нет!
И она хотела повернуться. Куликов стиснул ее руку и прошипел на ухо:
– Ты скандала хочешь! Тебе мало сраму! Ты позоришь меня! Я тебе говорю – там доктор!
– Лжешь! Обманываешь! Пусти! Пусти, я кричать буду! Ай, православные! Помогите!!
Но Куликов тащил ее к заводу, почти волоча по мосткам.
Переполох сделался еще больше. Жители выходили из домов и смотрели на сцену.
– Рехнулась баба, топиться вздумала, – бросал Куликов объяснения в толпу.
– Бедненькая! Не в добрый час Петухов повенчал ее, всю зиму сохла сердечная, а теперь рехнулась!
Ганя не чувствовала боли от железных тисков мужа, который, как клещами, впился в ее руку. Не замечала она и сострадательных лиц стоявших по дороге. Почти не переставая, она кричала:
– Доктора, доктора, отец умирает, православные, спасите.
Голос ее охрип, дыхание спиралось, лицо горело ярким румянцем. А Куликов не тащил уже, а нес ее на одной руке. С него катился пот, но он все более и более спешил. Могут помешать в эту решительную минуту, и все погибло! Какой-нибудь полицейский или не в меру участливый человек вмешаются, заведут объяснения, и тогда душегуб будет пойман с поличным.
– Нет, дешево меня не возьмут! Я тащу свою собственную жену, тащу домой, и никому дела нет.
– Бедняга этот Иван Степанович, – говорили соседи Куликова, – сколько возни ему с этой упрямой бабенкой! Ни плеть, ни обух ее не берет! Выродится же такой сатана в юбке!
– Дай ей по шее хорошенько, – крикнул кто-то.
– Смотри, как вспотел, несчастный, а она-то, бестия, упирается.
– Эх, на меня бы! Я бы за такое упорство, кажется, тут же на улице выпорол бы.
До Куликова доносились эти замечания и окрыляли его. Он еще крепче стискивал онемевшую руку несчастной Гани и еще сильнее волочил ее. Наконец-то они добрались до завода. Куликов втащил свою жертву в ворота и захлопнул их наглухо.