Старик, видимо, стал спокойнее и закрыл глаза. Из груди его вырвался протяжный стон.
– Боже, хоть бы он скорее начал говорить, – произнес Степанов.
– Доктор говорит, – заметила Ганя, – что через две недели он встанет, если в болезни не произойдет ухудшения. Ему предписан полный покой, а он вот взволновался.
– И взволновался без причины, – добавил Павлов, – теперь все кончено, и Макарка не опасен нам более! Слава богу, пережили все, что нам суждено было! Ганя, верите ли вы, что мы будем счастливы? Верите ли вы мне?
– Я верю вам, Дмитрий Ильич, и не могу даже выразить, как я признательна вам за все, за все, но… будете ли вы со мной счастливы – это одному Богу известно! Я ведь не та уже, что была до знакомства с Макаркой. Я постарела, изменилась, здоровье и силы надорваны; я чувствую себя инвалидом.
– Ганя, зачем вы это повторяете мне в сотый раз? Вы так огорчаете меня! Неужели же я не понимаю, что все-таки вы лучше и моложе меня, выше душой и сердцем! Ганя, вы после Макарки стали еще драгоценнее! Эта страшная школа превратила вас в женщину закаленную, тогда как раньше вы были дитя своенравное, капризное, избалованное, изнеженное! Правда? – Павлов говорил с жаром, с увлечением и любовался осунувшимся, похудевшим, но все-таки прекрасным личиком молодой страдалицы. Ганя заметно хорошела с тех пор, как перешла к отцу, и ей оставалось только пополнеть, вернуть прежний румянец, чтобы опять сделаться красавицей.
Степанов должен был ехать в сыскную полицию, но ему не хотелось расставаться с друзьями, и он тянул время.
Старик долго лежал с закрытыми глазами, открывая их на минуту, чтобы посмотреть на присутствующих. Бледное, как полотно, обрамленное седыми как лунь волосами, морщинистое лицо старика походило на лик мученика. Все с благоговением смотрели на него, и каждый в душе боялся.
– Не умер ли он уже?
Павлов тихонько вышел и велел пригласить доктора. Все замолчали.
Через несколько минут вошел врач. Он сразу увидел, что произошло что-то неожиданное, и с укоризной посмотрел на Павлова.
– Я просил ведь вас не впускать посторонних и не нарушать покоя.
– Это наши близкие. Посторонних никого не бывает. Ради бога, доктор…
Старик открыл глаза и имел спокойный вид. Доктор пощупал пульс, приложил руку к голове, послушал сердце.
– Я не вижу перемены к худшему. Напротив, пульс ровнее, и сердце бьется сильнее. Чего вы испугались? Кормили хорошо?
– Да, больной выпил бульон с аппетитом.
– Опасности нет, только, повторяю, не беспокойте его. Всего лучше дайте ему уснуть.
– Я ухожу, ухожу, – произнес Степанов и стал прощаться. Павлов вышел его проводить.
– Нам нельзя здесь встречаться, а мне хочется знать все, что происходит, следить. Пожалуйста, Николай Гаврилович, заходите в контору и говорите, чтобы меня вызвали к доктору. Меня часто вызывают, и они не догадываются. Только давайте мне знать по возможности каждый день. Вы понимаете ведь, в каком я положении!
– Еще бы! Будьте покойны! Вы тоже подумайте, не придумаете ли чего-нибудь.
– Увы! Едва ли тут что-нибудь придумаешь!
– Главное – не теряйте мужества!
39
Поиски
В управлении сыскной полиции было задержано уже много лиц, причастных к делу мнимого Куликова, оказавшегося Макаркой-душегубом. Сидел под арестом рабочий, подавший во время обеда старику Петухову отравленную бутылку квасу; затем настоящий Куликов, привезенный из Орла; приказчик ювелира, упустившего Макарку с бриллиантами графа Самбери; горничная Коркиной, которую Елена Никитишна посылала к Куликову; несколько бродяг Вяземской лавры, знавших хорошо Макарку-душегуба, и другие. Все ожидали очной ставки с бежавшим злодеем.
Сам Густерин похудел и осунулся за эти дни, проводя бессонные ночи в составлении разных планов поимки душегуба. Были приняты самые энергичные меры. Фотографические карточки Макарки-Куликова были разосланы во все билетные кассы железных дорог, всем железнодорожным жандармам и во все ближайшие города. На трактах, больших дорогах и по окружности Горячего поля были расставлены агенты сыскной полиции, снабженные разными указаниями и инструкциями. Горячее поле от Средней Рогатки до Лигово, а в черте города от Громовского кладбища до заставы и далее до самых скотобоен и скотопригонного двора были оцеплены стражей. Густерин лично ездил проверять, все ли на местах и все ли бодрствуют. Один агент, самовольно отлучившийся на час в соседний трактир, немедленно был уволен и заменен другим. Казалось, сделано все, что только возможно, но Густерину было мало этого. Он понимал, что такое напряженное состояние не может долго длиться; усиленная стража и бдительность полицейских чинов не будет поддерживаться более двух-трех недель, тогда как Макарка может все лето и осень скрываться в дебрях Горячего поля и благополучно после уйти за черту охраны в одну из темных ночей. Необходимо сейчас, немедленно приступить к облаве Горячего поля, к поискам в болотах и кустах. но как это сделать? Ни пехота, ни конница не в состоянии пройти там, а если ограничиться одними агентами, то они рискуют или попасть на ножи бродяг, чувствующих себя там, как дома, или завязнуть в непроходимых кущах, вовсе до сих пор не исследованных.