– Все вы заодно. Нарочно вчера вперед ушли. Не слыхали разве, как я кричала? Небось не пошли выручать! Свой душит – пусть хоть убьет! Погодите, голубчики, помянете вы Машку!
– Машка, полюби меня, будем жить вместе! Я тебя…
– Молчи! Не мели! Здесь не на Горячем поле!
– Ну, ладно, пойдем я тебя угощу, вон и наши идут!
– Это можно. Угости. В моем кабаке меня в обиду не дадут; я не боюсь.
– А споешь?
– Спою. «Очи черные»… Хочешь?
– Хочу. Спой…
В это время подошли Тумба, Пузан и Рябчик. Последний не поклонился Машке и отвернулся; он сердился. Тумба, ухмыляясь, протянул ей руку.
– Молодец, Машка, люблю за характер!
– Не рано ли смеетесь, молодчики?!
Тумба переглянулся с Рябчиком.
– Не посмеет, – прошептал тот, поняв безусловный вопрос.
– Смотри!
Все вошли в кабак. Впереди всех Машка.
– Машка, выпей мировую с Рябчиком, – предложил Тумба, когда они подошли к стойке.
– Не хочу!
– Полно, не ломайся! Он больше не будет тебя трогать.
– Не хочу не только мировую пить с ним, но и разговаривать не буду больше.
Целовальник налил всем по большому стакану. Из громил Горячего поля все главные представители были налицо. Когда водка была выпита, Машка отошла к окну, распахнула его и во весь голос запела «Очи черные». Голос ее дрожал, она фальшивила и, кажется, никогда еще не пела так плохо.
Вдруг произошло что-то необычайное. Во всех трех дверях показались люди. С первого взгляда было видно, что это за люди. С яростью и страхом все устремились на Машку.
– Вот он – Рябчик, – указала Машка вошедшим на стоявшего у стойки убийцу. – А это Тумба – атаман заставных бродяг. Это Вьюн, – продолжала она, – старый громила; а это Пузан с Мурмана недавно вернулся.
– Надо связать им руки! – приказал главный начальник облавы. – Они все вооружены, вероятно, и им нельзя дать свободу рук.
Толпа дворников и полицейских окружила громил и стала связывать им руки.
– Давно, голубчики, мы до вас добирались. Пора!
30
Ганя – невеста
В доме Петуховых приготовления к свадьбе были в полном разгаре. Портнихи, модистки, белошвейки работали с утра до ночи.
До свадьбы осталось пять дней, а приданое еще наполовину не готово. Тетка Анна с ног сбилась в хлопотах: надо выбрать церковь, условиться со священником и певчими, пригласить шаферов, дружек, посаженого отца, приготовить невесту к венцу, запасти все приданое, свадебные подарки, устроить пир на всю заставу, обставить квартиру – гнездышко для молодых.
– Нет, это с ума можно сойти! – стонала старуха. – Хорош и Тимофей Тимофеевич, выдает дочку и сам пальца о палец не ударит! Мог хоть меня же за месяц пригласить! А тут, на-ко поди, в пять дней все изволь оборудовать! Ох, грехи!
С появлением в доме старухи-тетки Ганя совершенно стушевалась и целыми днями просиживала в своей комнате. У нее окончательно опустились руки, пропала энергия, и она безучастно ко всему относилась; лишь когда рисовалась в мозгу перспектива супружеского сожительства с Куликовым, ее бросало в жар и холод, она вся дрожала, протягивала руки с мольбой в пространство и приходила в такой ужас, что невольно думала о самоубийстве. Его зверский взгляд, ядовитая улыбка на губах и грубый, сиповатый голос действовали на нервы девушки до такой степени, что она делалась больной, испуганной и близкой к потере рассудка. Даже к своему другу Николаю Гавриловичу Ганя перестала ходить. Она в состоянии была сесть на качалку или кресло, погрузиться в свои думы и просидеть так кряду часов шесть-восемь. Она искала такого уединения и покоя совсем не для того, чтобы обдумывать сама с собой свое безвыходное положение. Нет, об этом она перестала уже думать и старалась как можно реже вспоминать. Сколько обыкновенно она ни думала, всегда кончалось страшной головной болью и невольной мыслью о самоубийстве. Ганя знала эту мысль, как бесовское наваждение, но она неотвязчиво лезла в голову, то в виде петли на крюке потолка, то пули в лоб или, еще проще, смерти под маховым колесом заводской машины.
Почти моментальная и верная смерть. Нет, нет, прочь все эти грешные, худые мысли! Лучше ни о чем не думать! И Ганя могла часами сидеть, ни о чем не думая. К ней приходили портнихи и модистки, примеряли, прилаживали наряды, и она исполняла все, что ей говорили, хотя ничего не видела и не сознавала. Если у нее спрашивали: «как ваше мнение», то она уклончиво отвечала:
– Право, не знаю, или: мне все равно, как хотите.
Никто из окружающих не хотел замечать, что за эти несколько месяцев здоровье девушки было подорвано и сильно пошатнулось. Она иногда днем ложилась на постель усталая, измученная, тогда как решительно ничего не делала и даже двигалась мало. Эта усталость была чисто нервная, на почве развившегося малокровия, от постоянной душевной тоски, потери аппетита и покоя. Если бы свадьба была отложена или отдалена, то Ганя наверняка кончила бы в доме умалишенных или наложила бы на себя руки. Долго длиться такое состояние не может, потому что оно, как ржавчина, ест организм, подтачивает силы и приводит к быстрому изнурению. Но свадьбу никто не думал откладывать. Тимофей Тимофеевич, указывая на Ганю знакомым, с улыбкой шептал: