Через два часа дверь ее комнаты отворилась, и сторож спросил ее, не хочет ли она есть.
– Благодарю, я еще сыта.
– В таком случае потрудитесь собраться, вас сейчас поведут на угол Казанской улицы и Демидова переулка, в пересыльную тюрьму.
– Я готова, мне нечего собирать, – встала она с табурета.
– Пойдемте.
В коридоре было два солдатика без шпор и звонких сабель, но с обнаженными тесаками на плече. Они пропустили Коркину вперед и пошли следом. На дворе их ожидала карета с опущенными шторками. Елена Никитишна и не подозревала, что это любезность следователя, а простых арестантов водят по мостовой, по всем улицам столицы, среди бела дня.
Карета, громыхая и едва двигаясь, выползла на Литейный проспект, и полудохлые клячонки потащили ее по Серпуховской, через Пантелеймоновский мост, по Конюшенной и Казанской, до ворот пересыльной тюрьмы, на углу Демидова переулка.
Масса публики, постоянно двигающаяся по таким бойким улицам, как Казанская и Демидов переулок, не подозревала даже, какой особый мирок открывается за воротами высокого толстого забора.
На довольно просторную площадь, занятую пикетами солдат, обозами и тюремной прислугой, выходят двенадцать дверей из двенадцати отдельных помещений для арестантов. Отделения: каторжное, ссыльное, пересыльное, бродяжное, дальних трактов и близких мест; каждое отделение в двух экземплярах: для мужчин и женщин. В последнем находятся и свободные граждане, но преимущественно женщины и дети, добровольно следующие в ссылку за своими грешными мужьями и отцами. Грустные, до слез трогающие сцены на каждом шагу.
Вот забритый (выбрита одна половина головы) в кандалах на руках и ногах арестант смотрит безнадежно на свою исхудалую жену с грудным ребенком. Он звенит кандалами при каждом движении и с такой нежностью смотрит на жену с ребенком, что у бедной женщины сердце обливается кровью и душа надрывается. Кругом арестанта такие же забритые и закованные товарищи, но они бодро, почти весело толкуют о предстоящем путешествии и ведут себя совсем развязно. Все это бывалые душегубы, не впервые попадающие в «пересылку». Есть среди них и «полнухи», то есть приговоренные к бессрочной каторге. В остальных отделениях очень много подростков, мальчиков лет 16–17. Все отделения переполнены вдвое против комплекта, отчего образуется такая духота, давка и теснота, в которой свежий человек теряет сознание. Потеряла сознание и Елена Никитишна, когда ее втиснули в пересыльное этапное отделение, где в сравнительно небольшой комнате было около сотни женщин.
Боже милостивый! Что это за женщины?! Изуродованные, испитые, в арестантских халатах, почти все как старухи, хотя некоторым нет и 25 лет от роду, с циничными до отвращения телодвижениями и выражением лиц. Они встретили «барыню в шляпке» дружный хохотом и градом острот. Костюм Елены Никитишны, помятый и попорченный последними скитаниями, представлял такой резкий контраст с окружающими «товарками» и в то же время имел вид такого убожества, что даже служители не удержались от улыбки. Арестанток эти улыбки подзадорили, они сделались смелее и от шуточек перешли к действию. Коркину стали щупать, поправлять туалет и при общем хохоте сорвали с нее шляпу.
– Смирно, – крикнул стражник и стал делать перекличку. Когда дошла очередь до Коркиной, то тогда только заметили, что она прислонилась в углу, без чувств. Ее перенесли в лазарет.
Она пробыла в лазарете сутки. На следующий день отправлялся этап в Москву, и ее в разряде «больных» назначили везти в телеге… Это преимущество больных и слабых… Их не водят пешком, а везут в розвальнях ломовой подводы.
Начальник тюрьмы очень удивился, узнав, что больная отправляется в такую дальнюю дорогу, как Саратов, осенью, и не имеет никакого узелка с вещами, ни копейки денег, а одета в какой-то странный визитный костюм, сильно помятый. Он спросил об этом Коркину.