– А если бы не принимали лепешек, вам не стало бы лучше.
– Сказать тебе, Ваня, правду? Я твоих лепешек давно не брал, бросал их, и вот мне лучше стало!
Куликов изменился в лице. Это заметила и Ганя, которую он уверил, что отцу не встать с постели, и обещал повести ее проститься, когда он отходить будет. Как ни умоляла Ганя позволить ей посмотреть на больного, умирающего отца, он отвечал на ее просьбы пощечинами, от которых она не могла удержаться на ногах.
Куликов, впрочем, скоро пришел в себя.
– Тем и лучше, если обошлись без лекарств, но я уверен, что если бы вы принимали лепешки, то были бы совсем здоровы!
– Как же, Ваня, ты говорил?.. – заикнулась Ганя. Он метнул на нее взгляд и перебил:
– Я и говорил, что не сегодня-завтра папенька к нам придет здоровый.
Тимофей Тимофеевич взял в руки голову дочери, долго, долго смотрел на нее с любовью и опять зарыдал.
– Господи! Мог ли я думать, что ты так изменишься! Ганя, Ганя…
И слезы градом текли из глаз старика.
Трогательная сцена свидания отца с дочерью мучила Куликова, который всегда возмущался такими нюнями.
– Ну, папенька, нам пора, пойдем, жена.
Старик встал, выпрямился и почти грозно произнес:
– Ваня, я оставляю дочь при себе на несколько дней. Я не могу с ней расстаться.
– Папенька! Но как же наш дом?
– Какой там у вас дом – три комнаты! Нечего ей там делать; я хочу, чтобы она погостила у меня. Желаешь – оставайся и ты. Я не отпущу ее!
– Ваша воля, папенька, – проговорил сквозь зубы Куликов и стал рвать в руках носовой платок. Он в эту минуту готов был задушить их обоих и делал сверхъестественные усилия, чтобы сдержаться.
Велика была радость Гани, хотя она ни одним звуком не смела проявить своих чувств. На несколько дней она избавлена от невыносимых мучений и проведет эти дни со своим отцом, в своей девичьей комнате, вспомнит минувшие светлые дни своей жизни.
– Что же, Ваня, ты остаешься с нами?
– Разумеется, папенька, куда же я пойду один! Не разлучить же вы хотите меня с нею?
– Боже упаси! Что ты, Ваня, как не грех тебе! Я не видал дочки больше месяца, она на себя не похожа стала, мученица какая-то, а ты упрекаешь, что я…
– Нет, папенька, я не упрекаю. Ваша воля…
– Спасибо, сынок. Вели себе приготовить девичью комнату Гани, а она в моей ляжет…
– Папенька, позвольте уж нам вместе… Ганя, ты как хочешь? – спросил Куликов.
Ганя молчала.
– Нет, Ваня, я не расстанусь с ней! Господи, да на кого она похожа стала! В гроб краше кладут! – И старик опять заплакал.
А Куликов совсем уже изорвал несчастный платок и дрожал от злобы на Ганю, которая осмелилась не ответить на его вопрос и не просить отца отпустить ее к мужу. А она лежала на груди отца и тихо плакала, боясь, чтобы муж не заметил ее слез…
– Ганичка, дитятко мое родное, солнце мое красное, да скажи же мне, что у тебя болит, чем ты страдаешь?! Страдаешь ты?! Правда?!
– Право, папенька…
– Открой мне душу твою! Ганя, ведь я отец тебе, отец, души в тебе не чающий! Возьми жизнь мою, возьми до капли всю кровь мою, только будь здорова!.. Боже, боже, какой у тебя вид!
Слезы душили старика. Он с трудом поднялся и повел дочь в другую комнату. Иван Степанович пошел сзади.
– Ваня, – обернулся Петухов, – оставь нас наедине… Я хочу поговорить с дочерью… Ты иди в свою комнату или останься здесь…
– Папенька, разве я помешаю вам?
– Не помешаешь, сын мой, но я хочу один на один поговорить с дочерью… Пойдем, Ганюшка, ангел мой…
Они скрылись за дверьми. Если бы Петухов увидел теперь своего зятя, он понял бы все. Это был зверь, у которого вырвали из рук добычу и оставили его голодным…
3
В пути
Елена Никитишна только весной добралась до Саратова. Большую часть зимы она провела в пересыльных тюрьмах: сначала Москвы, где два месяца пролежала в лазарете, а после в Нижнем Новгороде, где пришлось ждать открытия навигации. Горе, болезнь, тюремные скитания и тяжелый этапный путь совершенно исковеркали и подорвали здоровье молодой женщины. Она поседела и состарилась.
От Петербурга до Москвы этап ехал в товарных вагонах Николаевской дороги, и арестанты были скорее нагружены, чем размещены. Сорок часов такой дороги разбили Елену Никитишну так, что ее сдали прямо в лазарет, где она и пробыла почти до рождественских праздников. Больше всего ее мучила неизвестность относительно Ильи Ильича. Она не видала его с самого момента разлуки, и, несмотря на ее просьбы, ей не разрешали свидания. Да и как могло бы состояться свидание, когда Илья Ильич находился в больнице для душевнобольных, а жена его – в пересыльной тюрьме? Состояние Ильи Ильича внушало врачам серьезные опасения. Из разряда буйных он перешел в так называемые меланхолики и ни разу не пришел в себя, оставаясь в убеждении, что его преследуют враги за намерение занять болгарский престол. О жене у него исчезло всякое представление. В большинстве случаев буйные, после минования острых приступов, приходят в память, к ним возвращается рассудок, и они постепенно выздоравливают. Но если буйное состояние переходит в меланхолию, то такие больные считаются почти неизлечимыми.