— Ты выглядишь просто отлично, Куки.
Она осклабилась.
— Ты правда так считаешь?
— Куки, ты потрясающая женщина.
— Джек Голд, — ее голос упал до шепота, — давай я доставлю тебе удовольствие. — Она ласкала себя открытой ладонью — рука скользила по животу все ниже. Два пальца ушли внутрь, она начала мастурбировать. — Джек Голд, я доставлю тебе такой ка-а-айф, милый.
Голд отвернулся. Когда он вновь взглянул на Куки, она разглядывала его из-под опущенных век.
— Хочешь понюхать? — Она протянула ему блестевший от влаги палец.
Голд неожиданно вскочил с места, вспугнув ее. Вытащил из кармана пачку денег и вынул из нее две сотни. В носках он прошлепал к постели и запихнул деньги в белую кожаную сумочку, под трусики. Вернулся с ее пачкой «Шермана» — длинные коричневые сигареты в плоской красной коробке.
— На, покури, Куки. — Его голос звучал странно, еле слышно.
Куки взглянула на него, пожала плечами и взяла сигареты. Он дал ей прикурить и вновь раскурил потухшую сигару. Сел на небольшой стол — напротив нее, долил виски в оба стакана, до краев. Некоторое время пили молча, не глядя в глаза друг другу. Жужжал кондиционер.
— Джек, — спокойно начала она, — ублажать мужчин — это моя работа. Вот ты коп. Это твоя работа. Ну... президент, например: это Рейгана работа. Ну, понимаешь? — Она улыбнулась. — Знаешь, как это говорится: «Только скажите, что вам надо».
Голд слегка приподнял руки, что получилось почти по-итальянски.
— Мне просто нравится смотреть на тебя, Куки. Просто смотреть на тебя. Это доставляет мне удовольствие.
Она подозрительно оглядела его.
— Ты просто смотришь на меня и получаешь от этого удовольствие?
— И немалое, хорошая моя. Любой мужик смотрел бы на тебя не отрываясь. — Голд стряхнул с брюк пепел. — И потом, ты кое-кого мне напоминаешь.
Куки все еще недоверчиво таращилась на него.
— И ты уверен, что тебе больше ничего не нужно?
— Уверен, Куки.
— Просто смотреть на меня?
— Да, и ничего более.
— И я ничем больше не могу быть тебе полезна?
— Абсолютно ничем.
— Эй, ну какого черта?! — Она встала и воздела руки в притворном гневе. — Ты болван, Джек Голд. Я сама не пойму, чего я так стараюсь.
Стремительной, целенаправленной походкой она пошла к своей сумочке. Зад у нее был круглый и упругий. Из сумочки она выудила лак, и пилку для ногтей, и маленький тюбик суперклея. Повернув стул, она села лицом к Голду, положила ногу на ногу и принялась подтачивать ноготь.
— Тридцать пять долларов отдала за этот чертов маникюр сегодня утром на Беверли-Хиллз. — Она показала палец Голду и сразу же убрала, прежде чем он разглядел его. — Потом выхожу от маникюрши, отпираю свою тачку и — оба-на! — тридцать пять долларов коту под хвост!
— Жизнь трудна, Куки, — ухмыльнулся Голд, — особенно жизнь шлюхи.
— Не будь таким занудой.
Растопырив пальцы, она положила руку на крошечный столик и принялась чинить ноготь суперклеем.
— А кто она была? — спросила Куки, не поднимая головы.
— Кто «она»?
— Ну, девушка, которую я тебе напоминаю.
Голд молча наблюдал, как она наносит на сломанный ноготь тонкую полоску суперклея. Куки подняла голову и мельком взглянула на него.
— Это была филиппинка? — Ее внимание вновь сконцентрировалось на ногте. — Ты сказал, я похожа на нее — значит, она была смуглая. Латиноамериканка, может быть? Мексиканка? Итальянка? Эй, а не была ли это какая-нибудь еврейская шлюха?
Она вновь взглянула на Голда, потом еще раз — уже более пристально.
— Эй, Джек Голд, ну не будем говорить о ней, ты, вижу, не хочешь. Не надо вообще ни о чем говорить. Я всего лишь хотела...
— Она была черная, — сказал Голд.
— Черная! — Глаза Куки блеснули. — Как ты смеешь говорить, что я похожа на какую-то черномазую?! Я не могу быть похожа на черномазую суку! Ты на что это намекаешь? — В возбуждении Куки заерзала ногами: то раздвигала их, то опять клала ногу на ногу. По ее животу волной прокатывался едва заметный слой молодого здорового жирка.
— Куки, кожа у нее была очень светлая. Она была черная всего-то на одну восьмую. В Новом Орлеане таких называют окторунами[8]. Она из Нового Орлеана.
— Их называют окто... Как ты сказал?
— Окторун. Ну, как octo-pus, то есть осьми-ног, то есть с восемью ногами. А это негр на одну восьмую.
Куки обрабатывала восстановленный ноготь пилочкой — яростными движениями счищала лишний клей.
— Так она была красива, эта твоя окто-макаронша?
— Очень.
— Так вот почему я напоминаю тебе ее.
— Именно поэтому, Кук. — Голд затянулся сигарой и улыбнулся.
— И поэтому ты звонишь мне раз в три-четыре месяца: чтобы я приходила к тебе и расхаживала нагишом. И это возбуждает в тебе воспоминания о ней!
— Ну вот, Куки, ты и раскрыла мою самую страшную, темную тайну.
— Эй, Джек Голд, — Куки пожала плечами, — это еще не самое странное, что мне приходилось делать, уж были причуды и покруче. Но что ж ты не удержал ее? Тебе бы это дешевле обошлось, по большому счету!
Голд засмеялся, скорее даже фыркнул как-то безрадостно. Все чувства исчезли с его лица — в плохо освещенной комнате мотеля он выглядел вдруг постаревшим.
— Она умерла.
Куки вытянула руку и с удовлетворением осматривала результаты своей «реконструкции».
— Что ж, рано или поздно все там будем, — сказала она с отсутствующим видом. — Или я не права, Джек Голд?
Голд закинул ноги на стол и откинулся назад, так что стул накренился.
— Насколько я знаю, так оно и есть.
— Так не теряй же времени, пока оно у тебя есть, черт бы тебя драл! Развлекайся, гуляй, понял?!
Голд наклонился на стуле еще дальше и прижал свой стакан с виски к груди.
— А, так мы этим сейчас и занимаемся? Я сразу и не врубился, Куки.
11.52 вечера
Ночь выдалась жаркая и влажная. Эстер кое-как выбралась из бесконечных заторов на Сансет-бульваре и припарковала машину на узкой аллее у жилого дома, покрытого осыпающейся розовой штукатуркой. На крыльце ошивалось несколько молодых мексиканцев: бездельники передавали по кругу сигарету с марихуаной и бутылку «Спиньяды». Когда Эстер проходила мимо, один из них прищелкнул языком и остальные дружно заржали. Глядя прямо перед собой, Эстер подошла к исцарапанной двери в конце длинного вестибюля. Из-за двери орал телевизор — была включена испано-язычная программа. Эстер забарабанила в дверь, потом вновь, еще сильнее.
— Лупе, Лупе! Это я, Эстер!
Дверь приоткрылась, и наружу выглянула хорошенькая латинка с «хвостиком» на голове и в футболке с надписью «Universal Studio Tour».
— Сейчас-сейчас, Эстер, я как раз малышку укладываю. Она простудилась и все время просыпается.
— Еще бы ей не просыпаться — у тебя ящик орет на всю катушку!
Лупе улыбнулась.
— Ну, а ей нравится; он ей навроде приятеля. Вот только простуда ее донимает — никак не проходит.
— Ну пойдем, пойдем, девочка, работать надо!
— Идем.
Пять минут спустя, когда Эстер заводила мотор своего фургона, в машину проскользнула Лупе и села рядом, на переднее сиденье. За ней последовала еще одна девушка, потяжелее с виду.
— Эй, а это кто еще? И где Мария? — спросила Эстер.
— "La Migra"[9], — печально ответила Лупе. — Она еще в центре города где-то работала, карманы пришивала. Представь: ночью пахала на тебя, днем — в центре, а иногда еще за детьми чужими присматривала. Зарабатывала как только могла. А сегодня они приехали и увезли двадцать три девушки.
— Какой ужас! Бедная Мария!
— Ну, она еще вернется. Ей нравится в Лос-Анджелесе. "Любая работа на свете хороша, если хочешь работать" — это ее любимая присказка.
— Работала она и впрямь отлично. — Эстер взглянула на новенькую, сидевшую по ту сторону от Лупе. — Надеюсь, что твоя подружка проявит хоть половину такого трудолюбия.