— Ты что, собираешься завтракать в нижнем белье?
— Угу.
— Нет, этого не будет.
— Но ты же сама не переоделась, мам!
— Я — это совсем другое дело.
— Ой, ну мам!
— Ступай! Быстро, а то все остынет!
Малыш Бобби, вскочил и помчался наверх, прыгая через три ступеньки.
— Осторожней.
Когда Бобби ушел, Эстер убавила в телевизоре звук, пододвинула кресло к кофейному столику и открыла «Лос-Анджелес таймс». Положила яичные желтки на овсянку, размешала, добавила соли и черного перца.
Малыш Бобби с топотом сбежал по ступенькам. Уселся, скрестив ноги, перед кофейным столиком и схватил бисквит.
— А руки ты утром мыл, малыш?
Бобби замер, поднеся бисквит ко рту. Секунду раздумывал, потом ответил:
— Ага.
— Что это значит?
Малыш Бобби перевел взгляд на бисквит, затем — снова на мать.
— Как положено говорить? — спросила Эстер.
— Да.
— Да, а дальше?
— Да, мэм.
— Ну, вот так-то лучше. А теперь принимайся за завтрак.
Малыш Бобби откусил большой кусок.
— Но, мам, в школе у нас уже никто не говорит «да, мэм», и «нет, мэм».
— А мне плевать на этих «никто». Меня интересуешь исключительно ты.
Малыш глотнул молока — слишком уж горячее. На верхней губе остались белые усики.
— Мисс Абраме говорит, что все эти «да, мэм» и «нет, мэм» придумали рабовладельцы, чтоб держать черных у себя в подчинении. Она называет это, — задумчиво жуя, продолжал Бобби, — называет это языком неравенства.
Эстер проглотила кусочек бекона и запила кофе. Потом посмотрела на сына.
— Что ж, детка, у этой мисс Абраме полно всяких дипломов из колледжей, и она, должно быть, очень умна, и все такое прочее. Однако эти ее разговоры напоминают мне болтовню белых, которые озабочены тем, что они белые. Чувство вины и все такое... Можешь сказать своей мисс Абраме, что хорошим манерам меня обучала моя тетушка, мисс Розали Гиббонс, а уж ее-то ни в коем случае нельзя было причислить к рабовладельцам. Она была черной, как сапог, эта самая тетушка Розали, и вовсе не испытывала при этом комплекса неполноценности. И еще она говорила, что хорошие манеры — самая дешевая вещь в мире. Они ведь не стоят тебе ни цента. И в то же время это самая дорогая на свете вещь, не считая, конечно, Иисуса. Тетушка Розали очень чтила Иисуса.
Эстер подцепила вилкой овсянку с яйцом.
— У тетушки Розали наверняка бы случился сердечный приступ, услышь она, как говорят со взрослыми калифорнийские детишки. Все эти «ага», «не-а» и «угу». Так что передай своей мисс Абраме, что, пока ты мне сын, ты будешь обращаться ко взрослым с должным уважением. Это будет лучшей памятью моей замечательной тетушке Розали.
— Но, мама, я ведь даже не знал эту тетушку Розали!
— Конечно нет, детка. Она умерла до того, как ты родился.
— Тогда почему...
— Послушай, малыш, давай договоримся так. Вот станешь взрослым, как я, тогда и перестанешь говорить «мэм» и «сэр». Договорились?
Малыш Бобби подозрительно покосился на мать.
— Хочешь меня надуть?
— С чего ты взял? — улыбнулась Эстер.
— Но ведь когда мне будет столько же лет, сколько теперь тебе, ты все равно будешь старше.
— А ты хитрец, Бобби! Всегда умеешь выкрутиться. Давай ешь!
Какое-то время они ели молча. Малыш Бобби краем глаза косился на экран. Потом налил сиропа на тарелку и обмакнул в него бисквит. Покончив с едой, Эстер закурила сигарету. Уютно свернулась в кресле, подобрав под себя длинные стройные ноги, и, перелистывая «Таймс», просматривала объявления. Она искала объявление о продаже подержанного грузовичка.
— Мам!
— А? — рассеянно откликнулась она.
— Что такое синагога?
— Что?
— Что такое синагога?
Эстер оторвала взгляд от газеты.
— Ну, видишь ли, детка, — медленно начала она, — это что-то вроде церкви. Церкви для евреев.
— А за что люди не любят синагоги?
Эстер глубоко затянулась.
— Почему ты спрашиваешь, детка?
— В передаче «Подробности жизни в Лос-Анджелесе» говорили, что люди ос... ос... оскверняли синагоги. — Бобби показал вымазанным в сиропе пальчиком на экран. Эстер проследила за его взглядом. Двое белых мужчин сидели в ультрасовременных креслах за столом замысловатой конфигурации и яростно о чем-то спорили. На одном из них была ермолка.
Улыбка Эстер светилась неподдельной гордостью. Но произнесла она с притворной укоризной:
— Нет чтобы, как все нормальные дети, смотреть мультфильмы:
Малыш Бобби улыбнулся в ответ.
— Но, мама, каждый человек знает, что мультфильмы показывают в субботу утром.
— Вот хитрюга, опять выкрутился! — рассмеялась Эстер. Затем снова опустила глаза к газете, но малыш Бобби был не из тех, кто так просто сдается.
— Ну, мама же!..
— Ну, ладно, ладно. — Эстер аккуратно сложила газету и опустила ее на колени. Прикурила еще одну сигарету от окурка старой.
— Почему они оскверняют синагоги? — снова спросил мальчик.
— А ты знаешь, что такое «осквернять», малыш?
Маленький Бобби смотрел на нее, часто моргая, всем своим видом выражая растерянность.
— Я... думаю, что да, — пробормотал он.
Сердце Эстер Фиббс буквально разрывалось от любви и гордости за то, что она произвела на свет такое существо. Никогда прежде не доводилось ей сталкиваться с таким любопытством, такой неуемной жаждой знаний. Она любовалась сыном. И это — часть ее самой, плоть от плоти.
— Осквернять — это значит ранить, портить. Разрушать что-то. Совершать акт вандализма.
— Я знаю, что такое вандализм. В прошлом году у нас в школе тоже устроили вандализм.
— Ну вот, это то же самое.
— Но почему они это делают?
Эстер тяжко вздохнула и указала на пустую чашку.
— Иди, подлей мне кофейку, малыш. И добавь ложечку сахара.
Малыш Бобби схватил чашку и помчался на кухню. Эстер распрямила длинные ноги и, перегнувшись в кресле, затушила сигарету. Она пыталась собраться с мыслями, сообразить, как лучше объяснить все сыну. Он так стремится к знаниям. Она понимала, что в один прекрасный день — а день этот наступит очень скоро — он посмотрит на свою мать и поймет, какая она тупица. Какая необразованная, примитивная. Какая провинциальная. Она всеми силами старалась отсрочить наступление этого дня. Но пока... пока надо объяснить своему ребенку, редкостно одаренному ребенку, смысл и суть предрассудков.
Малыш Бобби принес кофе. Снова разлегся на полу и вопросительно уставился на мать. Эстер достала из корзинки один из последних бисквитов, намазала маслом, потом — клубничным джемом. Откусила, стала медленно жевать.
— Так что они там говорили, по телевизору?
— Они говорили, что кто-то писал краской на стенах синагоги разные подлые вещи. Неприличные, какие пишет шпана. Гадости. Разные непристойности...
«Что бы это все означало, черт возьми?» — подумала Эстер.
— Что ж, малыш, думаю, дело тут сводится вот к чему. — Она откусила еще кусочек и запила кофе. — Помнишь тот день, когда я привела тебя в класс для особо одаренных детей? Мы как раз поднимались по лестнице и вдруг услышали, как какая-то белая мама говорит своей маленькой дочурке. — Эстер, передразнивая резкий высокомерный голос, произнесла: — «Интересно, как это им удалось пропихнуть сюда этого?» И ты еще спросил меня, почему она так сказала. Помнишь?
— Угу.
— Так вот, тогда я этого тебе объяснять не стала, ты был слишком мал. Но теперь скажу. Это была дама с предрассудками. Ей не нравятся черные. Она их не любит. Понял?