— Да. Да, мам.
— Таким, как она, не важно, хорош черный человек или плох, добрый он или подлый, мужчина или женщина. Или ребенок... Она просто не любит нас всех. Не хочет находиться рядом с нами. У нее против нас предубеждения.
— Но почему?
— Да нипочему и одновременно — по тысяче причин. Первая — страх. Вторая — невежество. Обычно эти качества сопутствуют друг другу. Люди боятся того, чего не понимают, к чему не привыкли. И еще, некоторые из белых просто сумасшедшие. Они готовы на все, лишь бы унизить черного человека, а потом ненавидят его за это унижение. И знаешь, таких в Джорджии, на моей родине, полно. Некоторые из них чокнулись уже окончательно: они вообразили, что сам Бог повелел им властвовать над черными людьми. Я как-то подслушала разговор двух пожилых белых дам. Моя тетушка Розали у них убирала и как-то взяла меня с собой. Мне было лет девять-десять, не больше. И вот одна из этих белых старушенций вдруг говорит другой, что ее священник будто бы объяснил, почему черные люди — черные. Будто бы, когда Каин убил Авеля, Господь страшно на него разгневался и отправил в пустыню. А женщин там не было, потому что Каин был единственным из оставшихся в живых ребенком Адама и Евы, а сами Адам и Ева — единственной тогда парой, которая плодилась и размножалась. И вот Каину стало так одиноко, что он спарился с обезьяной, и от их потомства и началась негритянская раса. И черная кожа — это знак проклятья, которое наложил Господь Бог на всех детей Каина. А потому все черные люди — полуобезьяны и полуубийцы.
С минуту Бобби размышлял над услышанным, затем поднял глаза на мать.
— Глупо, — сказал он.
— Ты прав, малыш Бобби. Это глупо, это подло, мерзко и ужасно — думать и говорить такие вещи! Но от того не легче. Ведь эти старые дамы действительно верили, что это именно так. Верили, как в Господа Бога.
А потому они предубеждены против нас, против всех черных. Ты меня понял?
Малыш Бобби кивнул.
— Ну вот. А еще на свете есть много людей, которые предубеждены против евреев.
— Но у евреев-то кожа не черная.
— Нет, не черная. Но люди изобрели целую тысячу причин, по которым евреев надо ненавидеть.
— Каких?
— Ну, например, они винят евреев в том, что они распяли Христа. Ну, знаешь, приколотили гвоздиками к кресту.
— Так это же давно было!
Эстер пожала плечами.
— У многих хорошая память. И две тысячи лет спустя они готовы обвинять евреев в том, что произошло с Христом. И все это время их — надеюсь, ты знаешь это слово? — преследовали! И до сих пор преследуют. И оскверняют их синагоги. До сих пор винят во всем евреев.
— Но это же несправедливо!
— Конечно, несправедливо!
— Так почему бы с ними не поговорить? Не объяснить им, что они ошибаются?
Эстер горько рассмеялась.
— С этими людьми не поговоришь, детка. Они полны ненависти и злобы.
Малыш Бобби сморщил носик и, заморгал длинными ресницами за стеклами очков.
— Но ненавидеть — это же просто глупо!
— Ты прав, милый.
— Тогда мы должны их остановить.
— Что ж, послушай, что я тебе скажу, детка. Ты будешь учиться в школе и очень-очень стараться. Вырастешь, станешь умным-преумным. И может быть, однажды изобретешь такую таблетку, от ненависти.
Малыш Бобби насупился.
— А знаешь, мам, я больше не хочу быть ученым.
— Почему?
— Я собираюсь стать телекомментатором, как Дэн Рейзер.
— Неужели? Но ведь еще на прошлой неделе ты вроде бы собирался стать лауреатом Нобелевской премии.
— Да. Но мисс Абраме говорит, что в двадцать первом веке самым значимым для человека полем деятельности должны стать средства коммуникации, общение.
— Полем?! — Эстер изобразила испуг. — Что же это? Выходит, эта белая женщина хочет, чтоб мой сыночек работал в поле, где-нибудь на хлопке, как его предки?
— Мама!
Эстер расхохоталась.
— Иди сюда, маленький! — Она похлопала рукой по мягкому сиденью. Бобби подошел и устроился рядом в ее объятиях.
— Послушайте, маленький мужчина! Слишком уж серьезный для воскресного утра получается у нас разговор. Какие у вас на сегодня планы?
— Ты о чем это? — подозрительно спросил он.
— Не желаешь ли отправиться на свидание с одной высокой, очень сексуальной брюнеткой?
Малыш Бобби нахмурился.
— Не хочу ехать к бабушке Фиббс! Потому что по воскресеньям у нее вечно торчат эти дамы из церкви и лезут ко мне со щипками и поцелуями...
— Но я вовсе не предлагаю тебе ехать к бабушке Фиббс.
— А потом должен прийти Дуэйн, и мы будем играть в бейсбол.
— Господи, я же не прошу сопровождать меня в Тимбукту, в какую-нибудь чертову даль! Просто покатаешься с мамочкой. Неужели я прошу невозможного?
На секунду Бобби задумался, потом лицо его расцвело в улыбке, и он чмокнул Эстер в щеку.
— Конечно, мамочка!
— Тогда вперед, детка! Не хочу надолго отрывать тебя от важных занятий. — Она прижала сына к себе и прошептала ему на ушко: — А тот, кто соберется последний, будет мыть посуду! — Малыш Бобби моментально вырвался и помчался наверх. Эстер — следом, хохоча и дергая его за край майки.
Двадцать минут спустя они уже катили по автостраде на Санта-Ана, в южном направлении. Смог сгустился, погода стояла совсем не воскресная. Ветви пальмовых деревьев, которыми было обсажено шоссе, казалось, поникли от выхлопных газов. Эстер подняла все стекла и включила кондиционер.
Малыш Бобби крутил ручку настройки радио, перебирая один музыкальный канал за другим.
— Эй! — жалобно воскликнула Эстер. — Это же была Уитни Хьюстон.
Но малыш Бобби, не обратив на ее слова ни малейшего внимания, продолжал крутить диск, пока не поймал трансляцию матча с участием «Энджелс». С улыбкой взглянул на мать.
— Дуэйн говорит, что «Доджерз» должны встретиться в «Энджелс» в мировом чемпионате. Матч будет транслироваться на весь мир.
— О! Вон оно что...
— Дуэйн говорит, что это в первый раз, такого до сих пор еще не было!
— Вот как?
— Дуэйн говорит, что никто из нашего класса никогда не входил и не войдет в состав бейсбольной команды.
— Знаешь, что я тебе скажу, — медленно начала Эстер, — все когда-нибудь бывает в первый раз. И нечего относиться к болтовне твоего Дуэйна как к Священному Писанию. Тоже мне, истина в последней инстанции.
— Ты так считаешь, мама?
— Я полагаю, что если ты очень сильно захочешь организовать в своем классе бейсбольную команду, никто и ничто не сможет тебя остановить.
Какое-то время они ехали молча, вокруг кипело движение. По радио диктор распространялся на тему, насколько вопиюще безграмотно в этом сезоне защищают поле у своих ворот «Энджелс». Эстер покосилась на сына.
— Малыш?
— Угу? — рассеянно отозвался Бобби. Эстер убавила звук.
— А ты знаешь, что во вторник папа возвращается домой?
Бобби поднял на нее глаза. В стеклах очков блеснуло солнце.
— Да, мам.
— Так вот, — несколько неуверенно продолжала Эстер, — я бы хотела знать, как ты к этому относишься. Ты разве не рад?
— Конечно, мама. Наверное, рад.
— Что значит «наверное»?
— Да нет, конечно же, я очень рад, и все такое...
— Ты ведь скучал по папе, правда?
— Конечно, мама. Только...
— Что только?
— Только не хотелось бы, чтоб дома у нас снова начались все эти крики и скандалы. Как раньше, когда папа приходил домой... Я не могу заниматься, когда кричат и дерутся.
Эстер почувствовала, как сердце у нее дрогнуло и словно скукожилось. Словно клочок бумаги, объятый пламенем.
— И еще, мама. — Малыш Бобби обернулся и посмотрел на нее: — Ты говорила, что папу забрали потому, что он болеет. А Дуэйн сказал, что в тюрьму попадают только плохие люди. А больных забирают в больницу.
Не мешало бы добавить крысиного яда в сладкое, когда в следующий раз этот Дуэйн забежит к ним угоститься молоком с шоколадными чипсами, отметила про себя Эстер.
— Ты совершенно прав, малыш Бобби. Но иногда люди ошибаются. Иногда они помещают больного в тюрьму, а плохих людей — в больницу.