ужающей природы. За свой жест, имитирующий полет вниз, он просит прощения. Наверное, это его способ как-то справляться с тем, что им всем довелось пережить, услышать и увидеть. Он никакой не психолог, но он в курсе, что многие справляются с подобными вещами, переживая все внутри себя, другие же, к которым, по всей очевидности, принадлежит и он, преодолевают случившееся, выплескивая агрессию наружу. Ева громко сказала, обращаясь к сидящим впереди, что эта агрессия проблематична уже тем, что запросто оскорбляет чувства других людей, с более тонким душевным устройством. Генрих ответил, что он это понимает. И еще раз приносит свои извинения. Впредь он постарается вести себя более корректно. Он включил радио. У разных людей из тех мест, где жили жертвы, брали интервью. Сейчас говорил один из них, он утверждал, что знает арестованного, и не может быть и речи о том, что человек, задержанный после долгой погони на шоссе, является тем самым преступником. Он знает его с детства и уверен в его непричастности. Это совершенно невозможно. Вдобавок, арестованный даже не умеет обращаться с видеокамерой. Генрих сказал, что его удивляет, отчего это после какого-нибудь преступления соседи, друзья и т. п. всегда изумляются по поводу того, что обвиняемый совершил злодеяние: как будто можно заглянуть в душу другому человеку. Разве можно ручаться головой за другого? Ева заметила, что это действительно непонятно. Генрих сказал, что все мы в этом смысле не сильно отличаемся от того человека, который сейчас вещал по радио. Он уверен, что никто из нас, к примеру, не счел бы его, Генриха, способным совершить преступление, а если бы его вдруг задержали по подозрению в убийстве, то тогда уже наши голоса раздавались бы по радио с утверждениями вроде «я не могу себе этого представить» и «совершенно исключено, чтобы он…». Моя подруга возразила, что он-то ведь как раз и не совершал никакого преступления. Разница ведь есть. Так что, если его завтра арестуют и им придется выступать по радио, то их заявления о том, что Генрих никак не мог совершить убийство, будут правильными, ведь он же действительно никого не убивал. Генрих с ухмылкой возразил, что она не может быть так уж в этом уверена. Ну вот, он опять начинает, — возмутилась Ева, а ведь он обещал воздержаться от своих бестактных шуточек. Генрих сказал, что шутки шутками, но доля правды в них есть и заслуживает серьезного разговора. Как она может знать, убийца он или нет? То же самое относится и к нашему приятелю, вещавшему по радио. Ева было запротестовала, но тут моя подруга перебила ее: Генрих прав. Доподлинно мы этого знать не можем. Между тем, за разговором, мы доехали до дома Штубенраухов. Генрих со всей осторожностью подкатил к дому. Мы вышли из машины. На горизонте собирались грозовые тучи, но солнце палило по-прежнему, и жара не спадала. Пока Генрих шарил по карманам в поисках ключей от дома, он предложил всем подумать, а не пойти ли нам поиграть в бадминтон. Сейчас только 13 часов 42 минуты. В 15 часов начинается пресс-конференция. Возможно, ее покажут по телевизору в прямом эфире. Из соседнего дома выскочил фермер. Он крикнул нам, что они поймали его, слышали ли мы, что они его поймали. Генрих подтвердил, что мы уже об этом знаем и спросил, есть ли какие-нибудь подробности о преступнике. Фермер сказал, что ничего такого не слышал. Он слышал только об аресте. Генрих сообщил ему про пресс-конференцию, но фермер явно пропустил это мимо ушей. Вместо этого он стал называть арестованного чудовищем, мерзавцем и пр., с которым надо было расправиться на месте, и он непременно проголосует на референдуме за смертную казнь. На вопрос Евы, как чувствует себя его жена, фермер тоже никак не отреагировал. Обменявшись с Генрихом еще парой слов о погоде, он повернулся и зашагал обратно. Генрих спросил у Евы, зачем она задает такие глупые вопросы. Ведь совершенно очевидно, что фермер свою жену уже зарезал или, по крайней мере, застрелил, и лежит она теперь в комнате в луже крови. Ева с размаху огрела его по спине. Она закричала, что его мерзкие шуточки ее достали. Ведь только что обещал. Генрих со смехом отпер входную дверь. Ева отправилась прямиком в туалет. Моя подруга и Генрих наперегонки устремились в гостиную, затеяв шутливый спор о том, кому достанется лучшее место на диване. Генрих заявил, что это его законное место. Моя подруга возразила ему на это, что она как-никак гостья, и хозяевам полагается идти навстречу ее желаниям. А она как раз хочет немного полежать. Она чувствует усталость, так с ней всегда бывает после обильной еды. Генрих ответил, что об отдыхе она может забыть, вскоре ей предстоит играть в бадминтон. В конце концов Генрих все же уступил ей диван, не забыв добавить, что для отдыха у нее есть только пять минут. Он включил телевизор. «Допрос задержанного: молодого штирийца, арестованного накануне после бешеной погони, в настоящее время допрашивает уголовная полиция. Пресс-конференция в 15 часов. Канцлер пытается успокоить общественность. Правосудие, а не месть!» Генрих сказал: Только представьте себе, что было бы, если бы арестованного выдали жителям городка, в котором живет семья погибших. Это привело бы к ужасающим последствиям, к полному безобразию. Ему бы глаза повырывали, к нему применили бы все мыслимые виды истязаний. Моя подруга, лежавшая на диване с закрытыми глазами, прикрыв лицо рукой, тихим голосом попросила его воздержаться от подобных описаний. Она устала и не желает ничего слышать о пытках и убийствах. Генрих громко ответил ей, чтобы она не вздумала тут заснуть. Это ведь именно она вчера не отпускала Еву спать, ссылаясь на то, что они и так редко видятся. Пора переходить к активным действиям. Он слышит звук спускаемой воды в туалете, это верный знак, что Ева сейчас появится и можно идти играть в бадминтон. Моя подруга сказала, что он просто несносен. Тем не менее, она все же поднялась с дивана и стала тереть глаза. Генрих крикнул Еве, что она там явно навоняла, так что пусть откроет в туалете фрамугу. Та вошла в гостиную. Качая головой, она сказала, что у него, должно быть, воспаление мозга, раз он так себя ведет, такое впечатление, что он постепенно сходит с ума, что за манеры, просто маразм. Она спросила, действительно ли мы пойдем играть в бадминтон. Тогда она соберет корзинку с едой. Генрих ответил, что так оно и есть. Но времени у нас на игру остается только до 15 часов. Ева засмеялась и покрутила пальцем у виска. Если уж решили играть, то будем играть по-настоящему. Без всяких перерывов на какую-то дурацкую пресс-конференцию. Решительным шагом она направилась на кухню. Генрих посмотрел на меня с улыбкой. По его взгляду было понятно, что свое последнее слово по поводу пресс-конференции он еще не сказал. Моя подруга помогла Еве собрать корзинку с едой. Мы с Генрихом взяли сетку для бадминтона и ракетки с воланами. В ожидании женщин мы прохаживались перед домом. Духота в воздухе заметно усилилась. Генрих обратил внимание на то, что небо становится все темнее и темнее. Тучи надвигались все ближе. Он сказал, что, может быть нам повезет, и гроза прервет нашу игру как раз в 14 часов 55 минут. Тут он заметил, что в тени их машины сидит одетая кошка. Он осторожно подошел к ней, чтобы погладить и, как он выразился, освободить от этого идиотского жабо и прочих нарядов. Но как только он оказался поблизости, кошка спрыгнула с машины и улеглась на траве метрах в семи-восьми от нас. Генрих сказал, что сам виноват. Он вспомнил одну детскую книжку. Там дети издевались над кошкой, привязав ей к хвосту консервную банку с камнями. Кошка попыталась убежать от грохота, производимого ее хвостом. Разумеется, безуспешно. Она, конечно же, обезумела и, в конце концов, околела. Дети — существа жестокие, — сказал он и рассмеялся. Как раз в этот момент в дверях появилась Ева с плетеной корзинкой в руках. Подойдя к нам, она снова назвала Генриха чудовищем. Ему в голову, по всей видимости, ничего умного больше не приходит, одни только страшилки и какие-то чудовищные истории. Но его это утверждение только развеселило. Для искупления своей вины он предложил себя в качестве носильщика корзинки, хотя в руках у него уже были ракетки. Ева молча протянула ему корзинку. Он так же молча, хоть и с ухмылкой, протянул корзинку мне. Я без возражений взял корзинку, в которой на постеленной на дне скатерти, уже знакомой мне с предыдущего дня, лежали завернутые в алюминиевую фольгу бутерброды и торчали бутылки с лимонадом и минеральной водой. Ева, тем не менее, воспользовалась этой ситуацией, чтобы с мрачным видом отодвинуться от Генриха. Она попробовала было забрать у меня корзинку, но я отрицательно покачал головой. Она сказала, что Генрих просто невозможен. Он засмеялся и попытался ее обнять. Ева уклонилась от его объятий. Тогда он потребовал у меня корзинку обратно и попросил прощения. Я же не торопился ее отдавать, потому что мне тоже хотелось в чем-то участвовать. Моя подруга, выйдя из дома, увидела перед собой трех человек, намерения которых явно не совпадали друг с другом. Она со смехом тотчас же обратила на это наше внимание, что охладило Еву и Генриха. В итоге корзинка осталась у меня. По дороге к нашей бадминтонной площадке Ева высказала опасение, что долго играть скорее всего не получится. Грозовые тучи стремительно приближались. Моя подруга сказала, что как уж там будет, так и будет. А пока будем играть. Мы с