— Неужели я такая?
— Такая. Ты более подвержена этой заразе, чем я.
— Ха, я оставила его в сумке.
— Значит, так. — Энтони снял пиджак и закатал рукава белой узкой рубашки. Стройный торс подчеркивал элегантный черный ремень, стрелки брюк были в идеальном порядке. Он открыл холодильник. — Голодная?
— Ничуть.
— А вино у тебя есть?
— В шкафчике.
Энтони достал бутылку мерло. Потом нашел два бокала, салфетки и заветренный кусок сыра «Локателли». Сыр он очистил от твердой корки, порезал и красиво разложил на тарелке, украсив оливками. Подхватив одной рукой бокалы, он улыбнулся:
— Пойдем в гостиную. — Взяв бутылку вина, Энтони первым прошел в темную комнату.
Мэри двинулась за ним.
— Погоди, я включу свет.
— Не надо. Так лучше.
В окно лился лунный свет, от которого его рубашка казалась белее белой. Он наполнил бокалы. Мэри, сбросив туфли, забралась на диван и отпила вина. Оно было прекрасно.
— Невозможно представить, что́ ты сегодня пережила, — сказал Энтони, садясь в кресло.
— Мы оба.
Он пододвинул ей тарелку с сыром.
— Mangia, bella.
Мэри чувствовала, что все в ней раскрывается навстречу этому голосу, глубокому и мягкому, а может быть, итальянскому языку — языку ее детства. Она отломила кусочек сыра. С вином острый сыр был очень хорош.
Мэри посмотрела в окно. Там светились окна соседних домов, а над ними, вдали, мерцали огни большой Филадельфии. Может быть, Триш где-нибудь там? Потом она вспомнила о несчастной миссис Гамбони. Мэри потерла лицо.
— Не могу поверить, что все это случилось. Что Триш пропала. Что он убит. — Он убит! — Это ужасно.
— Я думаю, Триш найдется.
— У меня такое чувство, что вот так уютно сидеть — это эгоизм. Надо что-то делать.
— Ты сделала достаточно. Именно ты сегодня дала им наводку, помогла найти труп. В любом случае мне будет неспокойно, если ты еще больше ввяжешься в это дело. Сегодня ты нажила себе врага в лице Ричи По, а он жуткий тип.
Мэри вздрогнула:
— Ты боишься мафии?
— Черт возьми, да.
— Я тоже. — И они одновременно рассмеялись.
Мэри почувствовала наконец, как вино подействовало, размывая и затуманивая мысли. Она не помнила, когда в последний раз ела. Вкус сыра все еще был на языке.
— Полицейские знают, что делать, а если Бринкли что-нибудь понадобится, он позвонит.
Мэри покачала головой:
— Надо было ему рассказать.
— Что рассказать?
На нее вдруг навалилась страшная усталость. Мэри сделала глоток вина.
— Я его знала — ну, ты слышал, что сказал Ричи. Я встречалась с ним в школе.
— Я слышал, но решил, что это неправда.
— Очевидно, он думал, что я его бросила. — Мэри вспомнила, что говорила Розария. — Такое вышло недоразумение.
— Ты любила его?
— Да, — твердо ответила Мэри. Это была не такая любовь, как с Майком, но тоже любовь. Первая любовь.
— А он?
— Я так не думала до недавнего времени.
— Тогда глубоко сожалею о твоей утрате.
Ее утрата?
Мэри вдруг захотелось все рассказать Энтони. Она должна рассказать кому-нибудь. Она хотела исповедаться, пусть не в исповедальне. По крайней мере здесь темно и, наверное, пришло время. Она так долго держала это в себе.
Мэри поставила бокал и сказала:
— Что бывает, если ученица школы Горетти делает аборт?
Через минуту Энтони ответил:
— Продолжай сама.
— Она держит это в тайне. В страшной тайне. Я была Майской королевой, понимаешь? В белом платье, с венком из цветов. Меня считали самой достойной, чтобы воплощать ее добродетель.
— Чью?
— Горетти. Знаешь легенду?
— Конечно.
Значит, ему не надо рассказывать. Мария Горетти, молодая итальянская девушка, умерла, защищая свою честь от мужчины, который хотел ее изнасиловать. Умерла, чтобы остаться девственницей. Какая горькая ирония! Мэри тяжело вздохнула, но заметила, что Энтони не отвел глаз. Он ее не осуждал.
— Я чувствовала себя самозванкой. Словно я всех обманываю — учителей, монахинь, всех, кто любил меня.
— Ты не обманывала.
— Обманывала. Я же не умерла, защищая свою девственность.
— Поэтому ты не святая, — мягко сказал Энтони и спросил: — Отцом был он? Бойфренд Триш?
— Да, Бобби Манкузо, — ответила Мэри.
Произнести его имя вслух было как-то очень правильно, словно помянуть. Для Мэри это было публичным признанием. Она делала его и для ребенка. Их ребенка, который так и не родился, не был крещен и не получил белой крестильной рубашечки.