Чем она так недовольна?
Неужели, его душе предстоит провести тут целую вечность с недовольной Бездной?
Когда холод, наконец, перевесил, Филипп почти растворился в нем и в облегчении, которое он сулил. Но внезапно его окатило таким жаром, как в парилке.
Что происходит?
Ответ пришел не сразу. Но он ему был не рад.
Вернулась жизнь. Только лучше бы это была Бездна.
— Кажется, кто-то приходит в себя, — протянул голос, такой непохожий на Бездну.
Хриплый. Женский. Знакомый.
— Не дергайся, — и этот голос туда же. — А то разбудишь своего приятеля.
Сквозь невыносимую боль к губам прикоснулось горячее и полилось внутрь, а на лоб опустилась прохлада. К боку прижималось нечто совсем обжигающее, словно раскаленне угли.
Не нечто, а кто-то. Это он понял много позже, когда угли заворочались и неразборчиво пробубнили какое-то проклятье… голосом Бездны?
— А где моя одежда?
— Лисенок, у тебя есть совесть? Быстро на место. У тебя лихорадка.
— Под тартаном ему будет лучше без меня.
— Так ты хочешь лечь со мной на полу?
Пауза.
— Нет. Но дай мне хоть брэ ради приличия.
— Ты без опоры не можешь держаться на ногах, а твой приятель не в состоянии пошевелиться. О каких вообще неприличиях может идти речь? — громко расхохоталась Плеть. — Каюсь, я мечтала о двух красивых юных телах в моей постели. Но не о двух больных мужиках. Будь паинькой, Лисенок, вернись в кровать и не заставляй запихивать тебя под тартан силой.
К нему вновь прижалось чужое раскаленное тело, обжигая бок. Лисовин дрожал, буквально сгорая, а Филипп цеплялся за его жар, как за единственную имевшуюся реальность, пока она не сменилась полным забытьем.
Филипп не знал, сколько времени прошло и где он вообще находится. Были ли Лисовин и Плеть настоящими? Или ему все приснилось? Память подбрасывала лишь невнятные обрывки фраз и противные шорохи и стук, которые то исчезали, то возобновлялись.
— Отвратительно. В чем так провинился этот несчастный заяц? — проговорила Плеть.
— Попробовал сделать по-другому, но ошибся.
— И сколько еще бедных тварей ты планируешь искромсать?
— Если я не научусь, то он в скором времени лишится второго глаза.
Слова знакомые, но по отдельности. Когда они собирались вместе, то смысл ускользал от Филиппа, иначе бы он пришел в ужас. Но не меньше боли его терзали повторяющиеся противные скребущие и стучащие звуки, словно камни трутся и бьются о камни, а также ритмичное шебуршание. Он жаждал лишь покоя и тишины.
Пока ты бродишь по цветам бездорожья,
Тебе не видать огня.
Поторопись, воды осталось немного
В руках моих для тебя.
Лисовин грел ледяные ступни о Филиппа и тихонько напевал. Мелодия пробилась сквозь плотную завесу тумана. Боль уступила первенство жажде. Но язык распух и не шевелился, поэтому попросить вышло не сразу.
— П…
— А? — прервал пение Лисовин и прислушался.
— П… Пить.
— Сейчас, — Лисовин заворочался и задел руку Филиппа. В глазах потемнело, при том, что они уже были закрыты, а ребра обдало прохладой.
Когда вор скользнул обратно под тартан, пересохших губ коснулся металл, а в неповреждённый бок ткнулись ледяные ступни. Филипп закашлялся, хлебнув слишком много.
— Тише ты, не захлебнись.
Легко говорить.
— Эй, ты чего плачешь? Так больно? — взволнованно спросил Лисовин. Кружку попытались отнять, но Филипп кажется, схватил ее зубами и протестующе мычал. Нигде и ничего на свете не смогло бы оторвать его от упоительно прекрасной влаги. Никакие деликатесы не могли сравниться с божественным вкусом воды. — Ну, раз так цепляешься за кружку, то уж точно не упустишь жизнь.
Филиппу хотелось ответить, но его вновь окутал дурной туман.
Стукнула дверь. Быстрые шаги, тепло испарилось и ногу… словно оторвали.
— Терпи. Нужно сменить бинты, — пробормотал Лисовин и начал истязать его перевязкой. Филипп честно пытался не кричать, пока его конечности буквально кромсали на мелкие кусочки, но не уверен, что у него получилось. Раны осторожно обработали чем-то прохладно-мятным и пытка продолжилась.
— Так. Будет чуть неприятно, — предупредил Лисовин. И то, что Филиппу казалось до этого болью взорвалось, разлетелось, и уже не шло ни в какое сравнение с тем, что теперь раздирало его. И все перед глазами на миг залило красным, а затем погрузилось во тьму.
— Что? Что у меня с головой? — придя в себя, первым делом поинтересовался он, задыхаясь и проклиная свою слабость. Он ждал, уже догадываясь, какой будет ответ. Осознание приводило в ужас.
— Ты потерял левый глаз.
— А правый?
— Он в наличии, но вряд ли будет видеть. Я не лекарь, извини.
Еще недавно Филипп был здоров и полон сил. Вся жизнь была впереди. Он мечтал о подвигах, приключениях, славе и о любви прекрасных дам, как и любой молодой вертиец. На худой конец — о смерти в бою. Что в любом случае подразумевало все ранеесказанное, но никак не бессмысленное существование инвалида после неудачного падения. Теперь же он оказался заперт в изломанном теле и не представлял, что делать дальше.
— Лучше бы я… умер, чем это, — даже плакать он больше не мог.
— Сыч, тебе повезло. И ты дурак, если думаешь иначе. Я был на твоем месте. Но то, что нас не убивает — делает сильнее. Поэтому я всё ещё здесь. Переломов у тебя много, но кости срастутся, а раны затянутся. И у меня есть одна идея, но я пока не хочу тебя обнадеживать. Так что не сдавайся…
— Вертийцы… никогда не сдаются, — прошептал Филипп положенный ответ на такое заявление. И его горло сдавило тисками. А Лисовин продолжил тоном, от которого пробирал озноб, несмотря на духоту в натопленном помещении:
— Я когда-то сдался вместо того, чтобы радоваться, что вообще остался жив. Нельзя искать защиту в отчаянии. Это ведь так соблазнительно и легко — спрятаться и отгородиться от всего мира. Мне противно вспоминать, как я упивался жалостью к себе и бездействовал, получая извращенное наслаждение в собственных страданиях. Вот это и есть самая настоящая Бездна. Мучительное беспросветное существование в ожидании смерти. Я превратился в живой труп, совершил множество ошибок и стольких подвел, что буду жалеть об этом до конца своих дней. Поэтому я заставляю себя жить и бороться несмотря ни на что. Но уверен, что ты не сложишь руки, ведь ты гораздо смелей и сильней меня.
Он замолчал, а Филипп бесконечно прокручивал в голове сказанное, пока не засыпал под неизменное скрипучее шуршание, шелест и хруст.
— Айола?! — сквозь дрему расслышал он Лисовина.
Это еще кто?
— Я же просила тебя не называть меня по имени, — проворчала Плеть.
— Ты не ответила.
— Благодарность — бесполезная штука, Лисенок. Я предпочитаю нечто существенней слов. Жизнь за жизнь, ты знаешь.
— Я знаю. И я обещал вернуть тебе долг. Но я не убийца, а вор.
— Я и не прошу тебя убивать. В этот раз нужно найти кое-кого.
— Чтобы ты его убила?
— Нет, — жестко проговорила она. — У меня есть дочь. Отыщи ее и приведи ко мне.
— Почему не займешься сама?
— Во-первых, ты достанешь что и кого угодно даже на том свете. Во-вторых, мне нельзя возвращаться в Сенторию. А моя дочь в Риу.
— Нет. Только не в Империю.
— Тогда проваливай прямо сейчас. И приятеля своего забирай.
— Я уйду, но помоги ему. Он будет твоим должником.
— Ну, нет. Выметайтесь оба. Вперед!
Громкий стук распахнувшейся двери заставил невольно вздрогнуть. Ураганный ветер ворвался в дом и сорвал с Филиппа тартан. Холод смешался с болью, и он застонал.
— Задница великана! Ладно! Я сделаю, что ты просишь! — промолвил Лисовин. — Я найду твою дочь.
Скрип и снова грохот. Ветер перестал бесноваться и разбрасывать вещи. Филиппу вернули тартан, и по телу разлилась волна тепла.
— Как ее зовут?
— Кенна.