Это было написано о заболевании, вернее, об отклонении, которое называется ранним слабоумием. Шизофрения параноидального типа. Острая, рецидивная, прогрессирующая.
Неизлечимая.
Вы можете сказать, что это было написано о…
Но я думаю, вы знаете, верно?
23
За те восемь дней, что я провел в тюрьме, никто не допрашивал меня. Фокусы вроде того, с записью, не повторялись. Хотя фокусов я от них ждал, потому что они не могли быть полностью уверены в имеющейся у них улике, вернее, в моей реакции на нее. Они сомневались, что она заставит меня донести на самого себя. А даже если и не сомневались — я знал, что не признаюсь по собственной инициативе и не расколюсь. Если бы я это сделал, они тут же отправили бы меня на электрический стул. А так — если они намерены воспользоваться уликой — не могли.
Думаю, они решили отказаться от своих фокусов, или, возможно, у них отсутствовала нужная аппаратура. Как бы то ни было, это больше не повторялось. На восьмой день примерно в одиннадцать вечера они перевели меня в психиатрическую больницу.
Меня поместили в симпатичную палату — значительно лучше, чем те, что я видел раньше, — и оставили одного. Оглядевшись по сторонам, я понял, что за мной наблюдают через крохотные отверстия в верхней части стены. Если бы за мной не наблюдали, они не оставили бы мне сигаретный табак, спички, стакан и кувшин с водой.
Интересно, спрашивал я себя, как далеко позволят они мне зайти, если я вдруг начну резать себе горло или заворачиваться в простыню и поджигать ее. Однако я не стал долго размышлять над этим. Час был поздний, а я устал спать на нарах в «холодильнике». Я выкурил пару самокруток и тщательно затушил окурки, а потом вытянулся на кровати и при свете — в палате не было выключателя — заснул.
Примерно в семь утра в палату вошла рослая нянечка в сопровождении двух парней в белых халатах. Пока она измеряла мне температуру и пульс, они стояли и ждали. Нянечка ушла, и санитары по коридору отвели меня в душ. Все то время, что я мылся, они не спускали с меня глаз. Они не были грубыми или суровыми — они просто произносили лишь столько слов, сколько требовалось. А я вообще молчал.
После душа я надел короткую сорочку. Мы вернулись в палату, и один из парней поправил мне постель, а другой пошел за завтраком. Омлет оказался безвкусным. Кроме того, тот факт, что парни принялись убираться в палате, отнюдь не прибавил мне аппетита. Однако я съел все и даже выпил чашку жидкого кофе. Мы с парнями закончили почти одновременно, и они ушли, заперев меня.
Я выкурил самокрутку и получил огромное удовольствие.
Я спрашивал себя — нет, не спрашивал. Мне не было надобности интересоваться, каково это — провести так всю жизнь. Вряд ли у меня были бы такие же условия. Ведь в настоящий момент я спецпациент. Сейчас меня просто спрятали здесь, предварительно похитив. Они опасаются, что поднимется шум. Однако, если бы ситуация была другой — если бы мне вынесли приговор, — я бы тоже являлся спецпациентом, только в другом смысле. Ко мне относились бы хуже, чем к другим пациентам.
И Конвей позаботился бы об этом, даже если бы мой случай и не заинтересовал нашего доктора.
Я предполагал, что док «Костлявая рожа» навестит меня и захватит с собой свои «прибамбасы» из плотной резины. Однако у него, видимо, хватило ума понять, что я ему не по зубам. Многие опытные психиатры ошибались, сталкиваясь с такими ребятами, как я, и их нельзя за это винить. Просто они мало что могли сделать — вы понимаете, что я имею в виду?
Возможно, мы больны, у нас психические отклонения; возможно, мы хладнокровны и чертовски хитры; возможно, мы абсолютно невиновны в том, что нам приписывают. Возможно, мы — все это, вместе взятое, потому что обнаруженные у нас симптомы являются признаками всех трех состояний.
Итак, «Костлявая рожа» не создавал мне проблем. И никто не создавал. Нянечка заходила ко мне по утрам и вечерам, санитары ежедневно выполняли одну и ту же работу. Приносили еду, водили в душ, убирали в палате. На второй день и во все последующие они позволяли мне бриться безопасной бритвой, а сами стояли рядом и наблюдали.
Я думал о Ротмане и дружище Билли Уолкере, просто думал, без всякой тревоги. Потому что мне не о чем было тревожиться, а вот они пусть побеспокоятся за троих. Но…