- Фига! - сказала я, злясь. - Сначала твое удостоверение! Быстро!
Он подрастерялся... Я полезла в чащу напролом, так, что все затрещало вокруг:
- Кто тебя тут поставил? Кто дал тебе право спрашивать документы? Неужели писатели? А ну пошли в твой ресторан!
И он не осмелился мне перечить. Сила силу ломит. Тот самый случай.
Директор ресторана оказался невеликим мужичком с бегающими глазками:
- Газета? Очень приятно... Нет, нет, ресторан уже давно не принадлежит писателям... Он приватизирован.
- Боже мой! Как замечательно! - сказала я.
- Правильное слово, - встряла толстая тетка с цепучими глазками, крашеная в полублондинку. - Если бы не мы... Если бы не директор Алешенькин...
- А вы кто?
Она потупилась, но призналась:
- Его жена.
Да вовсе не мое это было дело - выяснять, как писательский ресторан захапали чужие верткие люди! Но так ведь интересно же!
Прошла в зал. Ах, какие здесь маялись в безделье белоснежные столы и черно-белые молодцы официантской гвардии!
- Что так маловато публики?
Он тоже по примеру своей родной жены потупил на миг темные смышленые глазки:
- Дороговато...
- Кто же здесь тогда изволит есть?
- Ну... разная публика.
- Стало быть, рэкетирам по карману, а писателям нет?
Алешенькин даже как бы заалел от прилива праведного гнева:
- И писатели едят! Как же! Евтушенко, Вознесенский, другие...
- Понятно. При Советах тут же ели, и при демократии все одно богатенькие. Тогда почему они плачутся-то? Будто только и делали, что страдали?
- Этого не знаю. Это не мои разборки...
Этот типчик давно знал, что неуязвим, а суетился вокруг меня так, на всякий случай, возможно, по старой памяти, когда ещё газетное слово чего-то стоило...
- Если хотите - взгляните на меню, - предложил он мне.
Я взяла в руки глянцевитую расписную обложку, под которой скрывались листы с чарующими наименованиями блюд и не менее чарующими ценами. Читала я про бифштекс "а ля князь Болконский", кисель "а ля Лев Толстой" "куриная грудка в соусе а ля Федор Достоевский" со свистом. То есть буквально присвистывала, вбирая в себя нечаянные, необыкновенные сведения. Окончательно доконал меня "тушеный свиной язык а ля Николай Васильевич Гоголь" и проставленная рядышком баснословная цена.
- Ого-го! - сказала я. - Ого-го!
- Потише, - извинительно попросил меня хозяин этого по-своему уникального произведения. - Здесь... вон там... именно сейчас изволит кушать сам Отушенко... Из Америки приехал... Он в основном в Америке живет, хотя весьма одобряет прогрессивные рыночные тенденции в России.
Я глянула вкось и впрямь обнаружила полосатую длинную спину, загораживающую оранжевый полусвет настольной лампы... И пришла к выводу, что в этом нашем полубезумном мире, где давно уже нипочем человеческая жизнь и совесть, все-таки хорошо именно тем, кто давным-давно раскусил практическую бесполезность всяческого идеализма и употребил это знание себе во благо.
- А знаете ли вы поэта Тимофея Лебедева? - спросила я процветающего ресторатора Алешенькина.
У него сейчас же заболел зуб. Во всяком случае, он покривился лицом и молвил:
- Этот... это... не подарок! Мелюзга у нас там, в подвале.
- Какая мелюзга?
- Ну... всякие малоизвестные писатели, поэты... всякие безденежники... Мы им, отметьте, все-таки оставили подвал. Там буфет. Там можно тоже поесть... Но у них даже на буфет не бывает. Даже на чашку кофе... Они пьют и все. Балласт для общества - я так понимаю. А этот Тимофей Лебедев... простите за выражение... бесштанник и плебей!
- О! - сказала я.
- Я не кручу динамо! - тотчас упредил мое возможное недоверие успешливый ресторатор. - Я вынужден периодически вызывать милицию! И из-за Тимофея Лебедева в том числе!
Тимофей Лебедев становился мне вдвойне интересен. Я поблагодарила разговорчивого господинчика за полезные сведения и спустилась в буфет, а точнее - в подвал, темноватое, низкое помещеньице, оставленное ничтожным писателям-поэтам лишь из величайшего и только эмоционально обоснованного человеколюбия процветающего ресторатора Алешенькина.
Здесь не пахло евроремонтом, в этом скучном помещении, заставленном старыми столами безо всяких скатертей. Здесь витал дух дешевейшей столовки примерно девятнадцатого года. И первое, что бросилось в глаза, были лысые дядечки в усах, устаревшие ещё до перестройки, и дядечки в волосах, но седеньких, порядком поиздержанных. И ничего бы особого в этих персонажах не было бы, если бы они, немного внаклон, не ворковали с абсолютно молоденькими девицами.
Я так поняла: старички эти, будучи членами Союза писателей, возможно, в последний раз в своей жизни звенят шпорами, чтобы очаровать молоденьких, ещё восковой спелости, милашек, обольщенных уже одной возможностью находиться в знаменитом, малодоступном Доме литераторов и беседу беседовать с настоящим поэтом или писателем, который способен читать стихи или даже объяснять разницу между хореем и амфибрахием. Знала я, проходила... В свое время моя школьная подружка Ася сумела почти без памяти влюбиться в испитого старичка-поэта, километрами читавшего ей свои свежевыпеченные стишата о том, как он тоскует без родных деревенских березок... В конце концов она не выдержала и спросила:
- Отчего же вы не купите билет и прямиком в ту деревню? Это же просто!
- Девочка моя дорогая, - оскорбленно ответил поэт. - Нельзя подходить к творчеству столь примитивно, не вовлекая в процессе некие подкорковые ощущения...
Аська расхохоталась. На том и кончился её "литературно-поэтический роман"...
... Еще я углядела на столах весьма скудный ассортимент пищи. У иных пожилых и моложавых мужчин под рукой кроме полупустых белых чашечек с кофе вообще ничего не было. Но кое-кто держал у рта тонюсенький, с расческу, кусочек белого хлеба с налипшими на нем желтоватыми крылышками бабочки, которые оказывались тончайшим ломтиком сыра...
Бедностью пахло здесь! Обрывом всех путей и дорог, ведущих в мир достатка, относительного комфорта и веселой суеты тусовок, организуемых богатенькими Буратино!
А ещё я увидала, что за совсем отдельным столом сидит давешняя крючконосая мадам Алешенькина и на виду у прочего непрезентабельного, полуголодного люда жует и глотает какую-то явно мясную пищу да ещё под соусом... Мать твою...
А ещё я вдруг углядела в воздухе топор... Когда навстречу мне поднялся буйноволосый, широкоплечий мужик с сизоватым носом и ехидным выражением светлых глаз.
- Никак вы! Никак меня! - побежал словесной опрометью. - Никак есть у широкой общественности интерес к дну общества!
Ему мало показалось пожать одну мою руку одной своей рукой - он заграбастал обе мои и сжимал их своими обеими до тех пор, пока я не ойкнула.
- Что? - закричал он на весь этот тухленький подвал для неизбранных. Удивляетесь, как новые хозяева жизни жрут при всем честном народишке? А мы чего можем-то? Россия кончилась! Настоящие российские патриоты спились и залегли по могилкам! Так начертано в письменах мировой закулисы! Чтоб никакого духу русского нигде! Чтоб один ростовщик с домочадцами в ермолках и там и тут! Чтоб гусинские-березовские размножились в неимоверном количестве и заселили всю землю русскую. Задумано и осуществляется!
Из-за стола приподнялся розовощекий старичок, только что бормотавший лупоглазенькой девице что-то интимное, и поинтересовался с долей задора:
- И вам не совестно? Ругать нынешнее, когда всем нам дадена свобода, когда нас не преследуют "тройки", когда мы не вздрагиваем при слове "Сталин"...?
- Во дурень! - обрадовался Тимофей Лебедев. - Опять про Сталина! Про тридцать седьмой! Чеши чаще, где чешется!
- Да! Да! - раззадорился обольститель малолетних. - Про Сталина! Про поганую советскую власть! Ее уже за одно то надо было уничтожить, что она плохо относилась к евреям!
- Ах, ты, трепло! - Тимофей Лебедев вскочил на стул. - Гляньте сюда! Здесь сидит и жрет неблагодарная тварь, у которого в кармане два паспорта! Он меня опять и опять пугает Сталиным и тридцать седьмым в то время, как Россия вымирает сегодня, сейчас, под семь сорок, под чавканье сволочных, подлых интернационалистов-космополитов! Ну, все! Достал! Сейчас буду морду бить!