Там, увидев сидящего за столом человека, он моментально озверел: не побоялся, мол, явился. И, крадучись, полез на антресоли…
— Сына своего зарубил, Александра, — вновь повторял ошарашенным соседям убийца. — Пойдем, посмотрите, что от этого паразита осталось.
Когда оглушенные страшной новостью соседи поднялись в квартиру Бартошевича, то взгляду их предстало нечто такое, что надолго лишило их потом спокойной жизни: на кухонном столе, окровавленный, с полуотрубленной головой и бездыханный, лежал не сын Бартошевича Александр, а их сосед, лучший друг Бартошевича… Крюков. Как выяснило потом следствие, бедолага поднялся в квартиру к приятелю и задремал на кухне. Бартошевич же в пьяном угаре принял его за сына и решил немедля претворить свои дикие угрозы в жизнь.
("Частный детектив", 1995, N 2)
"ДЯДЕНЬКА, НЕ УБИВАЙ!"
— Дяденька, не надо меня убивать! — лепетал, заикаясь, мальчонка. — Я никому ничего не скажу! — и он уже не пытался вырываться из могучих ручищ своего мучителя. Но та, на которую он так уповал в последние минуты своей жизни, уже ничем помочь не могла. Татьяна так и умерла с одной поднятой рукой и застывшим ужасом в глазах. И только когда из худенького детского тельца вырвался последний вздох, убийца на миг отшатнулся. Но не для того, чтобы ужаснуться содеянному…
Мягкотелым 20-летний Юрий Барановский себя не считал. Присел в кресле и, вытянув ноги, глубоко и с наслаждением затянулся сигаретой. На журнальном столике стояла недопитая бутылка водки, и он в очередной раз потянулся за стопкой, мысленно поздравляя себя с удачей. А радоваться ему, вчерашнему вокзальному воришке, у которого минутой назад на билетик в трамвае не наскреблось бы, было отчего. Хата, как он скажет потом, была «упакована» что надо.
Начало этой истории банально. Был теплый майский день, а в душном вагоне поезда, который отсчитывал версты до Москвы, двум новоиспеченным «коммерсантам» было скучно. Деньги, отложенные на обратный билет, были «спущены» в пьяном угаре накануне вечером. До конечной остановки оставалось чуть более двух часов езды, когда в купе заглянул молодой человек и, извинившись, хотел прикрыть за собой дверь, но Барановский предложил:
— Заходи, третьим будешь.
Михаил Смыков мешкать не стал. Голова трещала после «перебора». Выпили, закусили. А уже после третьей Смыков протянул Барановскому руку:
— Держи. И ни в какую гостиницу. Ко мне едем. Гостями будете.
Барановский подмигнул напарнику Сафрону, а для порядка спросил:
— Мешать не будем? Как-то неудобно.
— Неудобно, когда собственный ребенок на соседа похож, — пьяно рассмеялся Смыков. — Я, правда, тоже у Таньки на правах приходящего мужа, но она у меня смышленая, поймет.
Все продукты, привезенные из Минска, благополучно продали, прибыль поделили.
— Ты… это, — запинаясь, на прощанье прошептала Барановскому симпатичная хозяйка квартиры. — Ежели что, не стесняйся, прямо ко мне приезжай. Один, — многозначительно добавила и потупилась.
— А будешь ждать? — игриво спросил Юрий. — Так я не задержусь…
Слово свое Юрий Барановский сдержал, ждать себя не заставил. Правда, неувязка с недавнишним знакомым Смыко-вым вышла: его-то у Татьяны он увидеть не надеялся. Но на сей раз вроде поладили. Арбитром, как пристало в таких случаях, выступили две поллитровки. Смыков ушел, и как только за ним захлопнулась дверь, Барановский кинулся к Татьяне.
— Ты что очумел? — засопротивлялась она. — Младший сынишка дома.
"Ухажер" досадливо поморщился и успокоился.
Потом пили еще. .
Вернувшийся Смыков неожиданно резко дернул Татьяну за руку:
— Поговорить надо. Выйдем.
Возню в соседней комнате, приглушенные крики Барановский услышал минутами позже. Но не встревожился. Сидел молча, уставившись на пустой телеэкран, и опять пил. Крики за закрытой дверью неожиданно прекратились. На пороге вырос взъерошенный Смыков.
— Выключи ящик, — промямлил он. — Я вроде бы ее убил.
"Я пошел посмотреть, — позже напишет в своих показаниях Барановский. Вещи с вешалки были разбросаны, свернута ковровая дорожка. Ни в одной из комнат Татьяны Соколовской не было. И тогда я прошел в ванную, там горел свет. Да, она была там на полу в полулежачем состоянии, с неестественно вывернутой головой".
И все же молодая женщина с "неестественно вывернутой головой" осталась в живых.
А Барановский застыл над бездыханным уже Смыковым, вытягивая из-под его шеи кожаный брючный ремень.
— Ах ты, вошь поганая, — прошепелявила беззубым ртом Татьяна и, стоя на четвереньках, пыталась неуклюже замахнуться. — Вон отсюда!
Из уголков губ сочилась кровь. Он ударил ее раз, другой, пока она не обмякла и не затихла. Хмель уже прошел. Презрительно покосившись в сторону той, которая "обещала ждать", он двинулся было в комнату, чтобы собрать приглянувшиеся вещички, как в детской кроватке зашевелился сын Татьяны Володя. Он поднялся и, потирая ручонками сонные глаза, захныкал:
— Мама, мамочка…
Потом осекся, наткнувшись взглядом на распростертое тело матери. Мальчик закричал дико, пронзительно, сползая в угол кровати.
Барановский уже не колебался. Накинул кожаную петлю мальчику на шею.
— Н-не надо! Не надо! — ребенок пытался спрятаться под одеяло. — Я не… не буду, дяденька…
Неожиданно что-то отвлекло внимание убийцы. Татьяна пыталась подняться.
— Ребенка не трожь, умоляю… что хочешь. На коленях… — бессвязно шептала она.
Барановский сделал два шага в ее сторону. Чтобы убить. Теперь уже наверняка. Татьяна еще сопротивлялась, шептала сыну, чтобы убегал. Но тот, не мигая, смотрел на страшную смерть своей матери и только плакал. Беззвучно.
Когда женщина замолчала, Барановский, прищурив глаза, не спеша двинулся на ребенка.
Когда вещи были уложены, к нему вернулось дурашливое настроение. Подошел к окоченевшему уже Смыкову, удобно уложил его голову на подушку, потом бережно перенес в постель Татьяну, заботливо вытерев с ее лица кровь. Внимание задержалось на трупе ребенка. С отеческой заботой вложил в руки мальчика мягкую игрушку — косолапого мишку.
До Белорусского вокзала ехал на такси. Теперь Барановский мог себе это позволить…
Илье, старшему сыну Татьяны Соколовской, повезло. Выписываясь из больницы, где пролежал с воспалением легких, удивлялся: чего это мама, всегда такая заботливая, вдруг прекратила визиты? И телефон дома молчал. Сначала удивлялся, потом начал тревожиться. Бабушка тоже пожимала плечами. А когда толкнул дверь квартиры, остолбенел.
— Его все называли Бэра. Ну, этого, — у мальчишки не хватает духу взглянуть на фотографии убийцы, которые веером разложил перед ним следователь. — Он у нас был. Еще раньше. Казалось, ничего мужик, свойский. Если его не расстреляют, я сам это сделаю. У меня ведь больше никого нет. — Следователь нервно постукивает костяшками пальцев по столу. Такое горе не под силу даже взрослому.
— Если бы Володя не проснулся, может быть, остался бы
жив. Ведь правда? Зачем его-то убивал? — спрашивает Илья и сам же отвечает:
— Он мог его потом опознать. А этому… ему ведь было все равно — двоих или троих.
("Частный детектив", 1995, N 16)
ОТЧИМ
Он пришел домой угрюмым и обозленным. Было где-то около десяти утра. Открыл буфет. Достал булку хлеба и тяжело вздохнул. От вчерашнего перепоя болела голова. Валерка сидел где-то в спальне.
— Эй, ты, ублюдок, поди сюда. Малыш испуганно завизжал:
— Папа, я хочу на улицу. Пожалуйста, отпусти.
— На улицу? Да по тебе тюрьма давно плачет.
— Ну, пожалуйста, я буду слушаться…
— А что бы ты сдох… И навалился же ты на мою голову…
Валерка выглянул из-за угла. Парахневич сидел за столом и нервно постукивал кулаком.
— А-а-а, жрать, небось, хочется? А где твоя мамка? Где, я спрашиваю?
— Она в магазин за хлебом пошла. За хлебом.