Как ни странно, но безусловно верно, что всего более трусят именно те, которым приходится судить или помогать правосудию.
Говорят, что жрецы не могут без улыбки смотреть один на другого, что же касается жрецов правосудия или полиции, то когда они встречаются в кабинете судебного следователя, то всегда какой-нибудь из них делает гримасу.
Как бы там ни было, но я, наверное, столь же неповинный в подмене документов, как и сам господин Гортелу, чувствовал себя очень неловко в кабинете этого чиновника.
Господин Гортелу употребил по отношению ко мне способ, довольно часто применяемый судебными следователями. Господин Гортелу пригласил меня в качестве свидетеля, потом, когда я дал свои показания, он объявил мне:
— Теперь я обращаюсь к вам уже не как к свидетелю, а как к обвиняемому.
Само собой разумеется, что для меня, которому не в чем было признаваться, это не особенно изменяло положение. Но сколько можно видеть примеров, когда несчастные, запуганные этой неожиданной переменой тона, начинают говорить такую чепуху, что могут показаться виновными!
Признаюсь, даже я, при полном спокойствии совести, почувствовал некоторое смущение, когда этот милейший господин Гортелу прочел мне параграф из свода законов: «Каждый судья, администратор, чиновник или общественный деятель, который уничтожит, подменит, утаит или подделает бумаги и документы, порученные ему по долгу службы, будет наказан срочной каторгой».
— Предсказываю вам, господин Горон, — добавил он своим мягким голосом, — что другие согласятся во всем признаться, когда увидят, что вас можно отправить на двадцатилетнюю каторгу.
Я не мог удержаться, чтобы не ответить ему с улыбкой:
— Вы забываете, господин советник, что минимум срока — пять лет.
Господин Гортелу довольно часто вызывал меня в свой кабинет, и именно в его приемной я познакомился с господином Вильсоном. По странной случайности, я не только не знал, но даже в глаза не видел человека, из-за которого мне пришлось отвечать.
Однажды, ожидая очереди, чтобы войти в кабинет Гортелу, я был в довольно скверном расположении духа и от нечего делать барабанил пальцами по стеклу. Легкий шум заставил меня обернуться. Я увидел только что вошедшего господина с немного сгорбленной фигурой и без труда узнал господина Вильсона по длинной рыжеватой бороде, так как его портреты в то время фигурировали во всех журналах и витринах книжных магазинов.
Он с большим вниманием рассматривал висевшие на стенах портреты членов суда и как будто напрягал память, чтобы припомнить тех, которым он оказал услуги.
Господин Вильсон обернулся и тотчас же с улыбкой направился ко мне.
— Кажется, вы господин Горон? — сказал он.
— Совершенно верно, — ответил я, — и удивляюсь вашему спокойствию.
— Ба! — воскликнул он, по-прежнему улыбаясь. — Не хотите ли сигару? — и вынул портсигар, наполненный гавайскими сигарами.
— Извините, — произнес я очень сухо, — если вам положение кажется забавным, то мне оно представляется очень скверным.
В эту минуту вошел господин Граньон и засмеялся, увидя господина Вильсона, настойчиво протягивавшего мне свой портсигар, тогда как я делал вид, что не замечаю этого.
— Полно, Горон, — сказал мне господин Граньон, — вы можете принять сигару, это вас не скомпрометирует.
В эту минуту я был приглашен в кабинет господина Гортелу, который любезно хотел мне напомнить, что максимум наказания — двадцать лет каторжных работ!
Это был единственный случай в моей жизни, когда я говорил с господином Вильсоном, этим странным человеком, который своим молчанием и спокойствием сумел отразить все нападки, которым подвергался.
В том настроении, в котором я находился, меня, понятно, не могла особенно тронуть тогдашняя политическая буря — падение Греви и избрание Карно.
Я вздохнул с облегчением только 13 декабря, когда следственная комиссия, назначенная палатой по нашему злосчастному делу, признала мою полную невиновность.
В заключение я не могу не упомянуть о последней очной ставке между моим бывшим начальником и мной в кабинете Гортелу. И я не забуду никогда, с каким благородством и твердостью господин Граньон старался меня выгородить.
— Господин Горон, — сказал он, — исполнил только свой долг, он действовал исключительно по инструкциям, получаемым от меня, следовательно, на него никоим образом не может падать ответственность за все случившееся. Впрочем, этой ответственности я также не могу принять на себя, так как действовал по приказанию моих начальников. Что касается писем, то я заверяю честью, что не сжигал и не уничтожал ни одной бумаги из дела. Больше я ничего не могу сказать.