— Но это невозможно!.. — бледнея, воскликнул господин X. — Подобное обвинение против меня! Надеюсь, это несерьезно!
— Увы, даже слишком серьезно! — возразил господин Коллас. — Судите сами, вот показания малютки!
Затем господин Коллас прочел подробный рассказ девочки.
— Да, это правда, — сказал несчастный фабрикант, — эта малютка была очень мила и несколько раз, когда приходила в мастерскую встречать отца, я давал ей конфет, но никогда, клянусь вам, никогда она не переступала порога моего дома!
— Между тем, — возразил комиссар, — можете ли вы отрицать, что сделанное ею описание вашей комнаты неверно?
Господин X., бледный как полотно, беспомощно опустил руки и ответил только:
— Да, все это так… Но клянусь вам жизнью моих детей, что я никогда не приводил ее к себе!
Казалось, он был совершенно подавлен уликами, тяготевшими над ним.
Комиссар отпустил его домой, и за ним был установлен строгий негласный надзор, чтобы он не мог бежать.
На следующий день в назначенный час он явился в комиссариат для очной ставки с девочкой. Эта очная ставка была для него фатальной. Девочка тоном непреложной истины повторила все, что сказала в первый раз, не пропустив ни одной детали. Господин X. был так поражен, что ничего не мог возразить.
— Это возмутительно, — наконец прошептал он, — я ни в чем не виновен!
Дело осложнялось еще тем, что сам обвиняемый не помнил, чтобы отец ребенка был когда-нибудь в его квартире. На этот раз господин Коллас уже колебался: можно ли оставить X. на свободе. Ему казалось, что виновность его не подлежит сомнению.
Однако я попросил отложить арест еще на некоторое время.
В кабинете мне пришлось остаться с глазу на глаз с господином X., тем временем как ребенка повели к отцу, которому мы не позволили присутствовать при очной ставке из опасения, что он в порыве вполне законного негодования позволит себе какую-нибудь резкую выходку.
— Я погиб… — сказал мне господин X., в изнеможении опускаясь на стул, — мне остается только застрелиться.
— Значит, вы признаете себя виновным? — быстро спросил я.
— Я? Я не виновен в этом возмутительном преступлении, — воскликнул он, быстро поднимаясь, — клянусь вам всем дорогим, что есть для меня на свете, клянусь вам жизнью моих дочерей, моей жены и старухи-матери, которая умрет от этого удара!
До конца моей полицейской службы я оставался сентиментальным и в душе до сих пор убежден, что эта сентиментальность — лучшая гарантия против профессиональных увлечений. Понятно, что я был поражен тоном глубокой искренности этого человека, а между тем виновность его казалась неоспоримой.
— Если вы не виновны, — сказал я господину X. — то не имеете основания убивать себя. Ваш долг — доказать свою невиновность. Возвращайтесь домой и ждите, пока комиссар снова вызовет вас.
— Этот человек не виноват, — заключил я, оставшись наедине с комиссаром.
— Очень может быть, — ответил господин Коллас, не лишенный здравого чутья правды. — Но как это доказать? Как объяснить обвинение? Мы навели справки об отце ребенка, и они оказались в его пользу. Правда, он очень нуждался и слыл между товарищами за угрюмого и необщительного человека, однако вел умеренный и трезвый образ жизни и никогда не совершил бесчестного поступка.
— Позвольте мне еще раз допросить отца, — попросил я господина Колласа.
— Хорошо, допросите. Кажется, он еще в инспекторском бюро.
Как только рабочий вошел, я без всяких предисловий спросил его:
— Говорят, вам часто приходилось бывать в комнате патрона?
— О нет, сударь, — необдуманно возразил он, — я был там всего один раз и то очень давно, когда меня послали отнести пакет, забытый им в мастерской!
Затем рабочий возобновил свои причитания, осыпая бранью господина X., совершившего более гнусное преступление, чем убийство.
Я сообразил, что таким образом мой допрос ни к чему не приведет, и отпустил его, но приказал тайно от отца привести девочку через другие двери, послав предварительно купить для нее конфет.
Малютка весело сосала ячменный сахар и, улыбаясь, посматривала на меня.