Не был исключением и самый ценимый ею композитор Франц Лист, дочь которого она знавала. Она познакомилась с его сочинениями, когда им увлекались многие. Она бросила учебу и родительский дом и выбрала затворничество в комнате, ставшей ее пожизненным пристанищем. За год она сыграла всего Листа, потом отказала во взаимности всем, с кем переписывалась, и отгородилась от всего мира.
Цэлингзар вырос на крестьянском дворе в Цалинге. Усадьба занимала холм, а дальше, за лощиной, возвышался другой, сплошь поросший лесом. Цэлингзар видел из окна кровлю дома своей бабушки. В этом доме жила его тетка. Она училась когда-то в нескольких университетах и написала сочинение на тему: «Мы больше не можем требовать от жизни, чтобы она снимала свои покровы».
Эту фразу обдумывал Цэлингзар всякий раз, когда отправлялся к тетке, которой был обязан своим первым именем — Вальтер, и вторым именем — Эрнст: Вальтером звали ее любимого поэта, а Эрнстом друга.
Цэлингзар ждал от тетки разгадок. Когда он останавливался на краю поля и начинал тереть глаза, горевшие от ночных упражнений с большими пальцами, она объясняла ему, что когда-нибудь его цветным стеклышкам откроется воистину вольный простор и ничто не будет заслонять его. Здесь, где он сейчас стоит, его, в сущности, нет, ибо он еще не стал «Я», а то, что он видит или осязает, еще не мир. Но с другой стороны, не заключен же он в стеклянный колпак, из которого не вырваться на волю. Надо только шагать через леса, и пусть его лицо омоет море листьев и трав. И когда-нибудь он выйдет из леса, принуждавшего закрывать глаза.
Для Цэлингзара это было освобождением от боли. Но оставалось смятение — страх перед первым шагом за пределы леса. Нечто подобное он ощутил, когда впервые встал на коньки — это был холодок ужаса. Помнится, он косолапо оттолкнулся и дал выход куражу, который сам в себе возбудил, и двигался все неувереннее по мере того, как остывал запал. Он остановился и дал себе клятву больше никогда не надевать коньки, ибо на всяком достигнутом рубеже приходилось вновь подстегивать себя.
Он упорно не желал оставаться на одном месте. Скамейка перед домом была для него слишком устойчива. Слушая во время долгих прогулок рассказы тетки, которая за толщей туч видела сияющее солнце, могла описать долину, заслоненную горами, и за телесной оболочкой разглядеть все извивы человеческой души, он начинал надсадно кашлять и в конце концов вынужден был слечь в постель.
Отправляясь в путешествия с теткой, он каждый раз ухитрялся одеться по-новому. Так возникало ощущение, что он стал кем-то другим. Если приходилось идти за покупками, он делал все, чтобы его не узнали. И был счастлив, когда его принимали за другого.
От тетки он узнал, что поблизости от родительской усадьбы стоит дом, где родился Франц Лист. Ему захотелось иметь изображение композитора. Какова же была его радость, когда он обнаружил свое сходство с ним — если смотреть в профиль. Еще раньше он, используя сложную методу отражений, нарисовал на стене конюшни силуэтный портрет Гёте, а сам встал на пути солнечных лучей, падавших на стену, чтобы его профиль совпал с гётевским. Он видел себя во множестве различных образов. Он открыл принцип заменяемости. Это побудило его заречься от употребления слова «истина», хотя, живя у Лоэ, он занимался ее поиском.
Все видимое он удваивал с помощью зеркала. Ничто не должно пребывать в неизменном виде. Если в чем-то проявлялись признаки прочных устоев, он не жалел усилий, чтобы ощутить размытость этих устоев. Когда тетка, желая отпугнуть его от подобных поползновений, подарила ему «Закат Европы», она, вопреки своим ожиданиям, доставила ему радость: теперь он имел свидетельство зарождения многих явлений и их преходящего облика.
Однажды, подойдя к дому, где родился композитор, он постоял под его рельефным изображением, выдвинув вперед правую ногу и заложив руки за спину. В этой позе он принял решение начать деятельность на новом поприще, присоединившись к Лоэ.
Цэлингзар называл музыку почитаемого композитора, которую ему лишь изредка хотелось слушать, ответом на пейзаж, а венгерские рапсодии именовал венгерскими респонденциями или отзвуками. Сочинив это выражение, он открыл для себя, что все, чем его усиленно питал опыт натасканных чувств, может восприниматься в гораздо более богатом спектре, если отменить соответствующий язык.
Он размалывал языком сам язык. Сегодня его увлекала мысль о создании собственных языков, завтра все нажитое опытом он выстраивал в строгую цепочку выводов. Он зажигал свечи, стирал светом вещи, он добивался их взаимозаменяемости. Он рассыпал книги, менял местами страницы и вновь склеивал переплеты. Во дворе он не оставил на своем месте ни одного предмета крестьянского хозяйства. На ветви груш он вешал яблоки, вишни и гроздья смородины. Однажды он промучился в трудах целую ночь, чтобы сбить с пути сам проселочный путь. Он полагал, что путаница и смена вещей и связей лучше, чем их изменение. Он отвергал всякое улучшение. Он занимался перестановкой и открыл практическую пригодность родословного древа. Радея чему-то особенному, он исходил из намерения добиться противоположного.