Паула первой захлопала в ладоши, ее тут же поддержали все гости, обратив свои взоры на хозяев. Круглый стол в большой зале напомнил Пауле ее собственный салон — просторную «ротонду», где тоже стоял круглый стол. Фриц Целле зарисовал весь интерьер этого храма с роскошными дарами, найдя для него такой гармонический образ, который знаток художеств Фриц Цан назвал на одном из эстетических диспутов в своем замке шедевром, вобравшим в себя все искусство, хотя искусство и больше шедевра.
Фриц Целле обозревал парад закусок, и его занимала мысль о том, что в этот гастрономический ландшафт каким-то особенным образом привнесена чувственная прелесть. Есть нечто очень женственное в его готовности отдаться едоку, и в то же время этот ландшафт знаменует мужское начало, так как пробуждает страсть к насыщению. Стало быть, стол с закусками имел как женскую, так и мужскую атрибутику и выражал собою принцип полярности, который первый философ пытался обнаружить, казалось, во всем.
Первый философ разгладил бороду и высказал мысль о том, что этот стол взывает к деянию, к утолению желания есть, а желание — начало философии. Он будет есть с чувством долга, с пафосом служения — как человек, сосредоточенный на большой цели. Ему часто приходилось видеть, как не хватает этого чувства другим. Здесь перед зримым пресуществлением самых что ни на есть чувственных материй в искусство высокого вкуса не может не дрогнуть рука, протянутая к вершине студенистой топазовой башни из куропаток. Абстрактное настолько впиталось в яства, что это мешает попыткам даже обосновать желание, от которого уже увлажняются уста. Но усилием разума и воли он возьмет быка за рога и ощутит желаемое как реально жеваемое, а жеваемое как истинно переживаемое, ощутит вливание как влияние.
«То, что лежит здесь, не замечая меня, я себе на пользу переложу в эту круглую тарелку, в честь господ, в честь других философов и друзей философов». Призвав всю силу и остроту ощущений, он разложит на элементы комбинаторику этих непостижимо многосоставных кушаний, постигнет ее своим тренированным языком, искушенным нёбом, утонченным обонянием и всей мощью памяти, и тогда он узнает то, что ему уже известно: глубинные основы явленных чудес простираются далеко за пределы этого стола. Во время его речи Ураниос, который, вздернув на лоб очки, стоял рядом, возопил о том, как ненавидит все, что недоступно его руке и кисти художника. Он упал на колени перед подиумом, перекинув через плечо конец шарфа, и объявил, что речь первого философа и многоцветная сокровищница гастрономических богатств вновь срастили его с внешним миром. Он пойдет на третью попытку, пусть даже вопреки своему разуму и порядку, он попробует перенести действительность на холст, вот так же, как он только что с безраздумным любопытством взял со стола то, что ему понравилось. Он встал с налитым кровью лицом, подошел к герцогине и пообещал подарить ей свою первую картину.
Рудольф Хуна молчал и слушал. Он держал в руке серебряную шпажку с кусками отварной лососины и раками. Хорошо бы после ужина попозировать с этой шпажкой Ураниосу и тем самым облегчить ему возвращение в искусство. Ураниос обнял Рудольфа, и оба сомлели от радости. Князь обещал отвести им свою комнату. Кистей и красок в замке было предостаточно.
У дверей стоял Цёлестин. Слева на столике сверкали бокалы и ряды бутылок, суливших богатый выбор вин. Гости дегустировали их и выбирали, что кому по вкусу. Супруги Бубу пытались заговорить с Цёлестином. Слуге не полагалось вступать в разговор с гостями. Он молчал. В его голубых глазах супруги заметили слезы, которые истолковали как водную преграду, разделявшую его с обществом.
Якоб, человек из свиты Паулы, сунул ему купюру в карман, из которого свисала цепочка часов. Паула сказала ему, что Мария Ноймайстер и ее помощницы сотворили нечто восхитительное, после чего потребовала красного шампанского.
Цэлингзар подсчитывал сегменты орнамента на плафоне в большой столовой. В центре находился герб, увитый листьями камелий. Герб смотрел вниз, в середину круглого стола. За столом сидели господа, философы и друзья философов. Розалия Ранц вновь сервировала стол с закусками. Цёлестин наполнял бокалы вином и шампанским.
В последний раз Ураниос загорелся желанием выразить на холсте не себя, а мир. Весь прежний чувственный опыт он прямо-таки выгрызал из себя. Цэлингзар наблюдал тайную вечерю Ураниоса, ведь и у самого Цэлингзара было ощущение последних времен, и он жил в пространстве, где все было настолько лишено внешней связи, что могло бы совершаться совсем иначе. Если бы Цэлингзар был слеп, он воспринимал бы Ураниоса так же, как сейчас. Ураниос был порождением мыслительных шишек, бугрившихся на лбу Цэлингзара.