…Расчетная книжка Азовско-Донского Коммерческого Банка „Петроград, № 8467“… на 2-й странице имеется… запись:
1917 г. месяца апр. чис. 15 принято согласно 1 объявлению (две тысячи рублей)…».[173]
Сопоставив 6-й пункт этого протокола с показаниями Козловского, можно прийти к выводу, что наличие расчетной книжки и внесение Ульновыми денежного взноса — именно 2 тыс. рублей — вполне логичны. Получив от Козловского ту же сумму, которая была оставлена Фюрстенбергу, они положили ее на свой счет. Но зачем изымалась эта книжка контрразведкой? Почему в показаниях Козловского называлась точно такая же цифра, как и в расчетной книжке? Почему он не узнал почерка предъявленного ему письма, которое якобы принадлежало Ленину?[174] И наконец, почему в этом ответном письме, адресованном в Стокгольм, Ганецкому, сообщается о получении его послания раньше, чем оно писалось?.. Следует обратить внимание и на то, что это «ленинское письмо» попало Александрову из контрразведки. Этим же источником пользовался впоследствии и Бурцев, дававший соответствующие показания Соколову.
Судебный следователь 5-го участка г. Петрограда, а во время июльских событий служивший в контрразведке штаба Петроградского военного округа, М.Н. Лебедев сообщил П.А. Александрову, что генерал Половцев поручил ему перевезти в штаб округа из дома Кшесинской бумаги «участников восстания». Обращают на себя фразы-оговорки в показаниях Лебедева, который, по его словам, получил личное указание осмотреть документы, «могущие оказаться» в доме Кшесинской, а также доставить их, «могущих быть найденными» там. Невольно напрашивается мысль, что он отправился забрать и доставить то, о чем заведомо было известно…
Соколов в подобной ситуации наверняка воскликнул бы: одинаковый почерк! Именно такой была его реакция при сравнивании трех дел — екатеринбургского, алапаевского и пермского.
Ну а разве не угадывается одинаковость «почерка» при оценке «большевистских бумаг», доставленных контрразведкой Керенского Александрову и Колчака — ему, Соколову? Читатель при желании и определенных терпении и дотошности сможет увидеть всевозможные несовпадения в бумагах, «оставленных большевиками из-за трусости поспешно», и нелогичность этого Соколовского утверждения о поспешности, и сомнительную удачу расшифровки «секретных шифровок», и нарочитость их «оставления»… Точно так, как различит в материалах, собиравшихся по указанию Колчака, лжебольшевиков от настоящих. Возможно, он задастся вопросом: почему велись столь оголтелые нападки на большевиков, которые в июльские дни семнадцатого претендовали на власть, а тем более оспаривали право на нее в меньшей степени, чем какая-либо другая политическая партия, почему их выставляли изгоями?..
Да, большевики не прилетели из других миров. Вместе с тем те же кадеты, меньшевики или эсеры, даже порой на словах отрицая монархию, на деле делали все для того, чтобы сохранить старый строй, немного его подправив, а главное — максимально приблизив себя к непосредственному управлению, к исключительным привилегиям. Их вполне устраивал извечный принцип — «один с сошкой, а семеро с ложкой», но не примиряло то, что, кроме одного с сошкой, есть еще один — с короной, который возвышается и над тем, кто пашет, и над тем, кто хлебает, т. е. над ними. Хотя в душе, не в меньшей мере чем вся великокняжеская рать, они, а точнее, многие из них, не прочь были бы примерить этот вожделенный тяжелый венец «помазанника божия». В душе каждый человек, быть может, немножечко монархист. Как в китайской легенде о драконе. Обязательно раз в несколько десятилетий находился храбрец, который входил в пещеру дракона, чтобы сразиться с ним. Храбрецы погибали, а дракон, казалось, жил вечно, наводя на всех страх и повелевая всеми. Но так казалось тем, кто не смел заглянуть в драконовское пристанище. Кто же это делал, видел перед собой немощное существо на куче золота. Пришелец дракона убивал, а сам, не устояв перед возможностью повелевать и обладать несметными богатствами, сам превращался в дракона. Находился еще кто-то, наследовавший от него это кровавое жестокое право… Король умер — да здравствует король! Это, казалось, неизбывно. И даже человек без царя в голове в душе видел себя царем…
Но вот объявились большевики и во всеуслышание изрекли, что и тот, который с короной, и тот, который с сошкой, равны. Ну а те, что все время хлебали, тоже должны взяться за соху. Большевики не пришли из других миров, но провозгласили совершенно иное мировоззрение, чем то, по которому верхами вершилась история, строилась жизнь. И их за это возненавидели. И не только ложкодержатели, но даже и пахари. Каждый, кто извечно, по наследству должен был ворочать сохой, все же лелеял надежду «выбиться в люди», заиметь не просто ложку, а — большую ложку. Возможно, многих и устраивал провозглашенный большевиками принцип, по которому сосед не имел бы больше соседа, не притеснял бы его. Но не так-то просто было принять к уму и сердцу то, что ты тоже не имеешь морального права быть богаче соседа и когда-нибудь стать над ним, подчинить его себе.
Настало время, когда большевистские идеи забродили не только в головах революционеров, но и у тех, кто возомнил или объявил себя таковыми. Необходимость подобного перевоплощения объяснялась тем, что идеи о равенстве и братстве в первую очередь ударили по монархическим устоям, давным-давно расшатываемым князьями-самоедами, дворянами-завистниками, крестьянскими бунтарями и «воровскими царями», террористами. Настало время, когда царское правление стало в глазах общественности почти таким же одиозным, как и возможность прихода к власти большевиков. К февралю семнадцатого на языке многих, чего не скажешь о головах, было два почти что одинаковых зла — царизм и большевизм. Но если от первого отказывались с надеждой его сохранить, избавившись от нынешнего главного носителя помазаннической идеи, отказывались временно, исходя из ситуации, то со вторым злом надеялись покончить раз и навсегда. А поэтому большевики были «уличены» в самом страшном грехе на Руси — измене. А поэтому в их ряды зачисляли всех, чьим именем и чьими деяниями можно было большевистское зло опорочить, предать анафеме тех, кто вносил разлад в большевистские ряды, и без того далеко не совсем сплоченные и однородные.
Наверное, если спросить того или иного читателя (или нечитателя) о партийной принадлежности, скажем, Коллонтай или Луначарского, то, уверен, многие, не задумываясь, назовут их большевиками даже в описываемое в этой книге время, т. е. дооктябрьское. Но вот что сама о себе говорила та же A.M. Коллонтай: «Свою политическую физиономию я определяю, как интернационалистка-большевичка. До войны я была меньшевичкой, но затем под влиянием определенной позиции, занятой большевиками во взгляде на современную войну как на империалистическую, в полном соответствии со Штутгардтской и Базельской резолюциями, принятыми на международных конгрессах социалистов в 1907 и в 1912 годах, я определенно перешла в лагерь большевиков». Подтвердил, что Коллонтай стала большевичкой только в последние годы, и Луначарский. Объяснил, что Троцкого (Бронштейна), долго противостоявшего большевикам, он, Луначарский, в настоящее время поддерживает. «Тов. Бронштейна… знаю с 1903 года, — говорил он на следствии. — Долгое время был далек от него. Сблизился только во время войны, считая его одним из ближайших ко мне товарищей». Себя же характеризовал так: «Лично о себе скажу, что к большевикам я не принадлежу и отношусь к социал-демократической партии, принадлежа к так называемому междурайонному комитету социал-демократической партии. Партия эта, насчитывающая тысячи 3 членов, одно время вела переговоры с большевиками о слиянии, причем события 3–4 июля н.г. прервали эти переговоры…».[175]
События 3–4 июля, спровоцированные Временным правительством для развязывания открытого террора против большевиков, явились основным камнем, заложенным в фундамент антибольшевизма. Эти события дали возможность открыто и во весь голос заявить о большевистской измене, о большевистском шпионаже, о большевистском стремлении к власти с помощью немцев. «Прибыв в Россию в 1917 году с целым сонмом навербованных им агентов, в чем ему открыто помогали немцы, — продолжал „укреплять этот фундамент“ Бурцев, откровенничая перед Соколовым в 1920 году в Париже, — он повел энергичную борьбу на развал России в самом широком масштабе». Но «сонм» создавать помогали не немцы, а бурцевы. Вот, к примеру, каким документом снабдили Александрова работники контрразведки 24 апреля 1917 года, проявив при этом понятную уже читателю тенденциозность и «бдительность»:
«Список эмигрантов, переехавших границу в Торнео 2/15 апреля 1917 года:[176]
1. Миринегоф Мария русская еврейка, 31 г. Из Цюриха в Петроград.
2. Эйзенбуд Меер русский еврей, 28 л., инженер, из Цюриха в Петроград.
3. Радоминская Злота русская еврейка, 35 л., из Берна в Петроград.
4. Харитонов Моисей русский еврей, 30 л., инженер, из Цюриха в Петроград.
5. Ульянова Надежда русская 48 лет, преподавательница, из Цюриха в Петроград.
6. Гребельская Таня русская еврейка, 26 л., студентка, из Цюриха в Петроград.