Грустно было слышать, что в нашем городе — городе, где от силы совершалось два-три преступления в год, произошла серия жестоких убийств, к тому же убийств мальчиков-посыльных. Конечно же, старик Жакоб, заговорив о том, о чем все молчали, пытался добиться моего расположения или хотя бы смягчить мой гнев. Чуть не заикаясь от растерянности, я пробормотал: «Господи, мсье Жакоб, вы хоть понимаете, что вы говорите?»
— Понимаю, сударь, — ответил он. И вдруг ни с того ни с сего подмигнул: — Я во что бы то ни стало рассказал бы вам об этом. Если уж кто и может разобраться в том, что происходит, так это вы. Вы и родом из этого города, и, в то же время, чужой здесь. Вы родились здесь, но, когда вам что-то не по душе, вы стараетесь развеяться в чужих краях. Поверьте, вы — наша единственная надежда.
— Ваша надежда? — мой голос звенел от возмущения. — Вы еще и с кем-то это обсудили? В этом городе принято замалчивать все плохое, не так ли, мсье Жакоб? Чувствуется, что молчать в этом городе умеют.
— На этот раз все совершенно иначе, — сказал Жакоб. — На этот раз положение серьезное. Нам приходится говорить об этом, даже если нам этого и не хочется. Молчать дальше невозможно. Чем дольше мы молчим, тем более вопиющие преступления совершаются.
В глазах его заблестели слезы, голос задрожал, и он проговорил:
— Мальчиков убивают одного за другим.
И он заплакал навзрыд. Я впервые в жизни видел, чтобы в этом городе кто-нибудь плакал.
Если в моем черством сердце и есть капелька нежности, то эта нежность принадлежит старикам. Игра света их душ, вновь ставших детскими, напоминает мне самые прекрасные и редкие раковины на свете, разбросанные в песках мудрости. Так что, когда я увидел, что Жакоб плачет, у меня задрожали руки и ноги и отнялся язык.
Со слезами на глазах я проговорил:
— Умоляю вас, мсье Жакоб, перестаньте, — говорить удавалось с трудом, голос дрожал: — Прошу вас, успокойтесь.
Пройдоха Жакоб! Он явно пролил столько слез, лишь для того, чтобы довести меня до такого состояния и выудить из меня эти слова. Обтерев слезы тыльной стороной руки, он почти весело, с победным видом спросил:
— Так значит, вы нам поможете, да?
— Мсье Жакоб, — выдавил из себя я. — Вы знаете, что я — отшельник. Вы знаете, чем мне нужно пожертвовать, чтобы справиться с таким делом — да что там справиться, просто взяться за него?
— Как мне не знать? — не растерялся Жакоб. — Но, прошу вас, скажите, кому, кроме вас, по плечу подобное? Вы умный, подозрительный, недоверчивый; вы одиноки, а поэтому свободны. Вам пришлось немало потрудиться, чтобы научиться видеть всё насквозь, вы немало страдали.
— Прошу вас, мсье Жакоб… — произнеся, потирая лоб. — Позвольте, я пойду.
Мое лицо раскраснелось от напряжения, я был на грани обморока. Этот Жакоб самого дьявола проведет; ему еще все и благодарны, будто он делает что-то хорошее.
— Как вам угодно, сударь, — сказал он. — Я с самого начала знал, что вы согласитесь.
— Я подумаю, мсье Жакоб, — только и смог сказать я. — Не хочу сейчас ничего отвечать, но подумаю. Да, и, пожалуйста, заверните для меня эту книгу. Кто знает, может быть, однажды я сделаю подарок господину Волковеду…
Сжимая книгу «Волки и особенности их брачных повадок в неблагоприятных экологических условиях», завернутую в блестящую ярко-зеленую, как голова селезня, бумагу, я в задумчивости вернулся домой.
Когда я ложился той ночью спать, мне хотелось заснуть как можно крепче, а проснуться в бамбуковой хижине где-нибудь на берегу океана, подальше и от Жакоба, и от убитых мальчиков-посыльных, и от этого города. Но я всю ночь не сомкнул глаз, а мозг мой лихорадочно работал, как часы с лопнувшей пружиной завода. В голове с космической скоростью проносились сумасшедшие мысли, а я, отдаваясь этому вихрю, между сном и явью смотрел на эти видения, как на какой-то фильм ужасов. Когда я, наконец, заснул, обессилев от лихорадочной работы мозга, первые лучи солнца уже скользили по тяжелым бархатным шторам моего окна.
Если бы я проспал до вечера, я бы, наверное, успел хоть немного прийти в себя, избавиться от плохого настроения и дурного самочувствия; однако я проснулся около обеда от звука матушкиных шагов. Хотя мама была весьма миниатюрной, двигалась она быстро и резко, и ей удавалось устраивать такой грохот, будто по дому проносились полчища Мамая. А когда она не носилась по дому как сумасшедшая, она воспитывала Ванга Ю, ругала его за все, что бы он ни делал, и, пока она была дома, в нем всегда царила атмосфера скандала.
Усталый, словно только что после дальней дороги, я хотел одного — погрузиться в реку сна, чтоб там ощутить себя свободным и смелым. Ах, Жакоб! Коварный Жакоб! Сгорая от ненависти к нему за то, что он втянул меня в это дело, я, одевшись, спустился вниз.