Он произнес громогласно:
— Ваш дедушка был моим старшим товарищем. Он был мне очень дорог. Я обрадовался, когда узнал, что вы заняли его контору. Ваш дедушка часто говорил: «Любой Ставрогин приносит с собой ветер и мощь океана». Можете не верить, но, как только вы появились, воздух в деловом центре и в самом деле поменялся. Вот вы какие, Ставрогины! Даже в самое скучное и затхлое место приносите свежий морской бриз.
Впрочем, этим успехом Ставрогины по большей части обязаны своим слугам, отметил я про себя.
Мы зашли в лифт, и профессор Доманья, уставившись на меня своими косыми глазами, прогремел:
— Заходите ко мне. Прямо сегодня заходите. Если вы, как и ваш дедушка, неравнодушны к жидким благам этого мира, то у меня есть для вас великолепный сюрприз.
Так это и был тот человек в расшитых сапогах, топтавший перчатки в моем ночном кошмаре? Признаться, профессор Доманья показался мне самым приятным и обаятельным человеком из всех, с кем я познакомился с тех пор, как влип в эту историю.
Лифт остановился на третьем этаже. Профессор Доманья сказал:
— Моя крестница Эсме заходила к вам позавчера. И с тех пор не появлялась, паршивка такая!
Эсме? Он — крестный отец Эсме? Я онемел от изумления. Не смог даже выдавить из себя ни одну из тех дежурных косных фраз, навроде «Мне очень приятно, сударь!», которые присутствуют в словарном запасе каждого. Слава богу, рядом с профессором Доманьей и не надо было ничего говорить.
— Счастливо вам! Счастливо! Так значит, сегодня жду к себе! — прокричал он на прощание. Нет, не прокричал. Просто у него был такой громкий, такой зычный голос, что он звенел, будто эхо в какой-нибудь долине.
Профессор Доманья — крестный отец Эсме! Быстро спустившись на первый этаж, я вошел в маленький магазинчик напротив делового центра. Сказал мальчишке за прилавком:
— Один «Джонни Уокер». «Джонни Уокер Блэк Лэйбл».
Когда дверь вновь без стука открылась, я уже выпил половину бутылки. На ней было узкое, закрытое черное платье, на ногах тонкие черные чулки, замшевые туфли на высоком каблуке, а на плече — маленькая стеганая сумка на цепочке. Распущенные волосы растрепаны. Слишком яркий, с избытком макияж явно остался на лице со вчерашнего дня. Она вошла, покачиваясь, и опустилась в кресло, стоявшее справа от моего стола. Она выглядела очень усталой — видно было, что много выпила. Но как бы то ни было, она все же пришла.
— Что такое ложь? Что мы называем ложью? — задумчиво спросила она. Ее странный, ни на что не похожий голос тоже как будто покачивался. — У индусов не существует понятия лжи, потому что для них окружающего мира на самом деле не существует. Мы живем в неправедном месте, полном страданий, и возвращаемся сюда вновь и вновь, пока не спасемся. И в этом дурацком месте мы вынуждены считаться с рядом понятий — правда, ложь, рано, поздно, удобно, неудобно. Ты рассердился на меня, потому что я опоздала. Если бы вчера я пришла и ответила на твои вопросы, тебе было бы «удобно». Ты рассердился, что я назвала неверные цифры и что сослалась на мсье Жакоба. Он меня к тебе не отправлял. Но разве это важно? Может, он послал меня сюда, сам того не сознавая? Я давно не держу в голове ни цифр, ни дат. Ты представить себе не можешь, сколько я трудилась над собой, чтобы научиться выбрасывать все эти мелочи из головы. И только теперь могу сказать: я не держу в голове эти глупости, не могу держать. Пожалуйста, ну пожалуйста, не сердись на меня! Делай, что хочешь, только не сердись. Я бы смирилась с твоим гневом, если бы знала, что не нравлюсь тебе, если бы я раздражала тебя, если бы ты меня боялся. Но если ты хорошо ко мне относишься, так и относись хорошо: люби и прощай, очень тебя прошу. Не нальешь ли мне немного виски?
Я наполнил ее стакан. Не мне было говорить ей: «Ради бога, не пей больше», — или нечто подобное. Я не собирался смущать ее напоминаниями и предостережениями. Жизнь и так принесла Эсме немало горя. Нужно было быть великодушным, добрым с ней. Но я не смог бы. Невозможно не сердиться, когда так любишь. Не сердиться и не городить ерунды.
— Я так счастлива, — сказала она со слезами на глазах. Не удержавшись, она зарыдала. — Помнишь того посыльного, убитого? Я ходила на похороны. Оказалось, это не мой сын. Мой сын — другой, он живет в доме номер семь. А я всегда ходила в дома номер три и четыре. Потому что думала, что мой в одном из них. Городской совет два раза делал мне предупреждение. Но мне было все равно, я продолжала ходить только туда. В дом номер семь и номер восемь не ходила никогда. В совете есть один бабник — грязный, мерзкий тип. После похорон я пошла к нему выпить и поговорить. Конечно, он разговорился. Сказал, что убитый посыльный — не мой сын. Я так счастлива…