— Какая вы упрямая, — заметил господин Волковед. — Как вы пьяны и бесцеремонны, как вы легкомысленны! Совсем как ребенок, который не понимает, что играет с огнем. Позвольте вас по-дружески предостеречь…
— Ах, по-дружески! — резко перебила его Эсме. — Шел бы ты со своей дружбой! Мне не нужны ни советы твои, ни утешения! Хватит того, что я вытащу сына из этого порочного круга. Ни ради каких-то благородных целей, только потому, что мне так хочется! И потому, что я его люблю! Потому, что он нужен мне! Если из-за этого я пострадаю, то сама буду виновата. Наплевать. Знаешь что, добродетель недоделанный? Ты уж лучше со своими проблемами разберись! Вроде той, что в голове у тебя — вонючая помойка!
Вскочив, господин Волковед отчеканил:
— Разрешите откланяться.
Ясно было, что господин Волковед считает нас чудесной парой. Но терпеть нас, а в особенности Эсме, он больше не мог. Осторожно отворив дверь, он ушел.
Сколько себя помню, никогда не понимал мужской страсти к рациональным и аккуратным женщинам. Господин Волковед боялся Эсме. Боялся ее красоты, ее ума, ее любви к выпивке, а пуще всего — ее неуемного и сильного характера. Эсме была словно одинокий пиратский корабль в штормящем океане: черный флаг развевается на мачте, навевая ужас на торговые корабли, проплывающие вдалеке…
— Ну что за человек! — возмутилась она. А потом сказала:
— Пойду я. Зашла, чтобы ты не волновался. Со мной все хорошо, поверь, честное слово. Живу сейчас у одного друга. Как только спасу сына, сбегу из этого жуткого города. Собираю вещи.
— Береги себя, Эсме, — сказал я.
Она показала Муругана с дьявольскими сапфировыми глазами на невинном лице, и улыбнулась:
— Пока он со мной, ничего не случится. Не беспокойся, ангел мой.
— Тебе сапоги профессор Доманья подарил? — поинтересовался я.
— Ага, — ответила она. — Дядя Доманья засыпает меня подарками. А сапоги, кстати, незаменимы, когда надо кому-нибудь дать пинка. Смотри, какие носы острые! — она подняла ногу и продемонстрировала сапог.
Затем с трудом встала и произнесла:
— Ты тоже береги себя, ангел мой. Ты бледен как мел.
А потом открыла дверь и ушла.
Я пошел в туалет в коридоре и запер за собой дверь. Склонился над унитазом. Меня рвало. Рвало, рвало, рвало без конца. Мне хотелось сбежать, поскорее сбежать из этого проклятого города.
Вот вы не хотите ли побольше знать о Лане Тернер? Я лично — хочу. Вывернув как следует внутренности над унитазом, я вернулся к себе за стол и вцепился в один из журналов по кино. На обложке красовалась Лана Тернер, а в самом журнале было интервью на восемь страниц. Несмотря на все мои попытки сосредоточиться и то, что интервью было написано очень простым и приятным языком, некоторые предложения приходилось перечитывать по нескольку раз, и я все равно ничего не понимал. Кажется, я продирался через интервью часа два-три. Обычно я читаю быстро и легко все понимаю. И запоминаю. А в тот день я читал интервью Ланы Тернер, как трактат Спинозы, и все равно ничего не понял, ничего не запомнил. Признаться, мне до сих пор хочется узнать что-нибудь о Лане Тернер…
Не знаю, сколько времени прошло, пока журнал окончательно мне надоел. Вскоре я уснул крепким сном, преклонившись головой на спинку кресла и положив ноги на стол.
Мне снилась комната, облицованная белым кафелем. В ней был ученый в халате, который тряс какую-то колбу, заполненную белой жидкостью, и напевал:
В углу комнаты было кресло-качалка, в котором раскачивался малыш-посыльный. Ноги у него не доставали до пола, лицо было очень грустным, и он громко кричал: «Николай! Меня зовут Николай! Николай!» Какие-то люди волокли связанную Эсме и пинали ее в живот. Откуда-то возник мсье Жакоб и протянул ученому еще одну колбу, и оба они со смехом принялись о чем-то разговаривать. Меня никто не видел. Я прятался в каком-то тайнике и молился, чтобы меня не заметили. Внезапно налетели птицы, и посыльный, схватив несколько за хвосты, взмыл ввысь. Не выдержав, я закричал:
— Николай! Не бросай меня! Возьми и меня с собой, Николай! — и заплакал.
Я проснулся в холодном поту. Было далеко за полночь. Встревоженный, я вышел из делового центра, побежал к дому, и…
О том, что случилось после, я не люблю рассказывать. Честное слово. Вас когда-нибудь избивали трое совершенно незнакомых людей? Меня — да. Наплевать, что мне выбили два зуба, поставили фингал под глазом, что много дней и даже недель спустя у меня все ломило. Главное, в ту ночь пострадала моя честь. Моя драгоценная честь, над которой я так трясся, которую так оберегал своей нелюдимостью, своей строптивостью! Если бы мы я был героем какого-нибудь романа, то, без сомнения, любое оскорбление воссияло бы на моем челе мученическим золотым венцом, как величайшая честь, как награда свыше, которой я, наконец, удостоился. Но побои всяких голодранцев — не честь. По крайней мере, для меня.