По-видимому, церковь — и на массовом уровне, и в лице ее просвещенных иерархов — возлагала надежды на Алексея, на его будущее царствование. И не только церковь. Родовитая знать — Голицыны, Долгорукие, Куракины, Шереметев, оскорбленные засильем временщиков, прежде всего врага Алексея — Меншикова, мечтавшие о просвещенном государстве и каком-то ограничении безудержного деспотизма, выказывали явное расположение к царевичу. Князь Дмитрий Михайлович Голицын, киевский губернатор и будущий инициатор первой в истории России конституции (при Анне Иоанновне), переписывался с царевичем и привозил ему книги, до которых оба были охочи. Разделял взгляды Д. М. Голицына и его младший брат, о котором царевич говорил: «Князь Михаил Михайлович был мне друг же». Любимец Петра князь Яков Федорович Долгорукий, один из самых способных русских генералов князь Василий Владимирович Долгорукий, князь Борис Иванович Куракин, просвещенный человек с европейским лоском, — все они благоволили Алексею и, думается, ждали многого от его царствования. «Ты умнее отца, — говорил царевичу В. В. Долгорукий. — Отец твой хотя и умен, да людей не знает, а ты умных людей знать будешь лучше».
Непосредственное окружение царевича в Москве составляли «кавалеры» во главе с его учителем Никифором Вяземским и другими Вяземскими, Нарышкины, домоправитель Еварлаков, Федор Дубровский, сын кормилицы Колычев — люди средние, любившие поворчать, но отнюдь не ретрограды и менее всего заговорщики. Самой яркой фигурой в непосредственном окружении Алексея был Александр Кикин. Он был послан в числе первых Петром за границу для обучения, вернувшись, был близок к царю, но, будучи провиантмейстером на флоте, попался на злоупотреблениях и воровстве (случай заурядный в петровское время) и впал в немилость — удален ко двору Алексея. Необразованным и желавшим вернуть страну к прежнему этого человека никак назвать нельзя.
Но одно несомненно — и ближнее, и дальнее окружение Алексея было недовольно царем. Не стремясь к восстановлению допетровской России, они были за более плавный переход к новому, без мучительной и принимавшей чудовищные формы ломки, за сохранение традиций и преемственности. И в этом на Алексея они возлагали надежды.
По характеристике С. М. Соловьева, который перед Петром преклонялся, а потому судьбу царевича рассматривал как неприятную, но неизбежную жертву в интересах государства, Алексей был похож на деда — царя Алексея Михайловича и дядю — царя Федора Алексеевича, то есть был «образованным, передовым русским XVII века, был представителем старого направления», но «подобно им он был тяжел на подъем, не способен к напряженной деятельности, к движению без устали, которыми отличался отец его; он был ленив физически и потому домосед, любивший узнавать любопытные вещи из книги, из разговора только; оттого ему так нравились русские образованные люди второй половины XVII века, оттого и он им так нравился». Наверное, многое справедливо в этой характеристике, правда, всегда остается извечная наша проблема: неужели для утверждения одного направления нужно рубить головы сторонникам реформ того же направления, но иных методов?
Судьба человека — его характер. И Алексей блестяще это подтвердил.
Он был, несомненно, умен. Это подтверждают и его письма, и разговоры о политических делах, и рассуждения о России и даже показания под пыткой. Сам Петр писал ему: «Бог разума тебя не лишил». Неплохо образован — говорил и хорошо писал по-русски и по-немецки, знал французский, много читал, любил книги. Был добр, набожен, мягок и неупрям, способен на сильное чувство. Он был скорее созерцательной, чем деятельной натурой, и мог бы быть достаточно гуманным и снисходительным государем. Но характер его не был сильным; отношение отца приучило его к уверткам, уклонению от прямого разговора; боясь отца, он скрывал свою нелюбовь к военным наукам и математике, а Петр никак не мог примириться с тем, что сыну милее церковные и гуманитарные книги. Царевич рано начал пить, но от участия в отцовских попойках уклонялся, предпочитая делать это в своем кругу. Он вспоминал, что в Петербурге, «когда позовут на обед или при спуске корабля лучше мне на каторге быть». В хмелю иногда он был несдержан, но после каялся. Хуже было другое — в подпитии он был болтлив, естественно, в кругу своих. Дальше смутных прожектов и пьяной болтовни дело не шло, но впоследствии этим воспользовались недоброжелатели и отец в первую очередь. Так потом, на следствии выплыли под пьяную руку сказанные слова: «Когда будет государем и тогда будет жить в Москве, а Петербург оставит простой город, также и корабли оставит и держать их не будет; а войска, де, станет держать только для обороны, а войны ни с кем иметь не хотел, а хотел довольствоваться старым владением, и намерен был жить зиму в Москве, а лето в Ярославле. И когда слыхал о каких видениях или читал в курантах, что в Петербурге все тихо и спокойно, говорил, что видение и тишина не даром; может быть либо отец мой умрет, либо будет бунт».