— Минуточку, — говорю я, когда мы доходим до верхней площадки.
— Что? — И в интонации, и в брошенном на меня взгляде читался одинаковый упрек.
— То самое, — просто ответил я и изо всех сил толкнул ее.
Все произошло слишком быстро, я даже почти ничего не успел рассмотреть. Поэтому мне пришлось натренироваться, чтобы замедлить падение. Я нажимаю у себя в голове кнопку замедленного просмотра и наслаждаюсь тем, как она отлетает назад, задрав ноги и раскинув руки, как крылья, как плюхается спиной на тонкую красную дорожку, доходящую до середины жесткой деревянной лестницы, и как ее туловище отскакивает от стены и ступенек, пока она не приземляется на пол, запрокинув над головой руки и некрасиво раскинув ноги, так что из-под голубого льняного сарафана показались белые трусики.
Когда я спустился к ней, она стонала находясь в полубессознательном состоянии. Из левого ее уха сочилась кровь, а глаза бешено вращались в орбитах. Я понимал, что действовать надо быстро, потому что в любой момент она могла очухаться, поэтому торопливо снял с ее ног бежевые сандалии и надел ей на одну ступню ее черную туфлю на шпильке.
— Не следует носить такие высокие каблуки, — язвительно заметил я. — Ты разве не знала, что это — верная смерть?
Другую туфлю я швырнул об стену. Оставив царапину на белой краске, она отскочила, запрыгала по лестнице и приземлилась на пятой ступеньке от пола. После этого я помчался наверх и поставил ее сандалии в шкаф. И здесь нашел именно то, что мне было нужно, — большой полиэтиленовый пакет. Пакет, где лежала пара черных шелковых брюк, которые она недавно забрала из химчистки и, видимо, собиралась надеть на свидание. Сорвав пакет с вешалки и убедившись, что он не порвался и нигде не валяются кусочки полиэтилена, я вместе с ним вернулся к тете. Она лежала с закрытыми глазами, когда я поднял ей голову и начал осторожно просовывать ее в пакет.
И вдруг она широко распахнула глаза.
— Что ты?.. — лопотала она, но уже в следующую секунду пакет закрыл ей нос и рот. Она уже ослабела и была фактически при смерти. Думаю, она все равно бы умерла и без пакета, но нельзя было оставлять ей шанса выжить до приезда кавалера. А вдруг он успел бы отвезти ее в больницу и тем самым спас бы ей жизнь. И разрушил бы мою.
Поэтому я крепко держал ее за голову, чувствуя, как она дергалась, и глядя, как медленно сдавались ее легкие и с каждым мучительном вдохом все больше округлялись глаза. Во всяком случае, мне очень хочется надеяться, что она испытывала мучения. Фактически остановив ее сердце, я все же выждал еще пять минут, и только потом осторожно снял пакет и собственноручно закрыл ей глаза. Я знал, что все решат, будто она споткнулась на лестнице на своих нелепых шпильках и погибла в результате падения. Все ведь знали, что она любила пропустить днем рюмочку-другую, поэтому никто не стал бы копаться в причинах падения.
Все тайное стало явным — так, кажется, говорят?
Да, копаться никто и не стал. Смерть быстренько классифицировали как несчастный случай, а шериф, из уважения к моей семье, решил не производить вскрытия. Какой смысл ее резать? Всем и так ясно, что произошло. Зачем еще больше всех растравлять? Таковы радости жизни в мелких городишках. И радости смерти.
Мы похоронили ее рядом с дядей. Все горевали, включая, разумеется, и меня. По-моему, мне даже удалось выдавить из себя несколько скупых слезинок.
Вот так. Один-ноль. А теперь я нажимаю на ускоренную перемотку и возвращаюсь в настоящее, к еще двум убитым мною девушкам. Три-ноль.
По-моему, мне уже лучше.
19
Меган чувствовала тошноту. Не потому, что съела что-то несвежее (ничего такого она не ела); не потому, что у нее совершенно не было аппетита и она всерьез подумывала о том, чтобы вообще больше никогда не есть; не потому, что напилась (ей не нравился вкус спиртного, и она никогда не испытывала ни малейшей потребности напиться); и даже не потому, что перекурила (она и сделала-то всего несколько затяжек, к тому же все знают, что марихуана не вызывает расстройства желудка). Нет, ей было дурно потому, что на вчерашнем поминальном вечере в парке она выставила себя полной дурой на глазах у всей школы, когда Грег бросил ее — опять же на глазах у всех, — а она даже не поняла, что такого она сказала и сделала. Только что они мило говорили о его матери, как вдруг он уходит — и все. И потом весь вечер к ней не подходит, по крайней мере в течение всего следующего часа, потому что потом у нее сдали нервы и она ушла домой, ничего никому не сказав, даже Тиму, от которого обещала не отходить ни на шаг, — незаметно выбралась из парка и пошла домой. Одна, ночью, по темноте, когда вокруг бродит убийца, как без устали разглагольствовала потом мать, подъехавшая к дому на такси в тот самый момент, когда из-за угла показался Тим. И теперь Меган на целый месяц заперли дома. Разрешили ходить только в школу и на репетиции (мать настояла, якобы пожалев бедного мистера Липсмана, который не должен не по своей вине лишиться исполнительницы главной роли, а на самом деле, как подозревала Меган, потому, что ей совсем не хотелось на них ходить). А теперь еще у нее конфисковали сотовый телефон и отключили компьютер. Нет худа без добра, думала Меган, зная, что, скорее всего, уже в эту самую секунду про нее сплетничают в чатах по всей Америке. Именно от этой мысли Меган больше всего и тошнило. И еще оттого, что скажет мать, если узнает про Грега Уотта.
Хотя уж чья бы корова мычала, решила про себя Меган. Вид у матери был весьма потрепанный, когда за несколько минут до полуночи она подъехала к дому. Меган смотрела, как Сэнди медленно выбирается из такси и идет, пошатываясь, к входной двери, будто боясь наступить на битое стекло. Не успела она подумать, куда подевалась Рита, как тут, к ее ужасу, из-за угла показался Тим.
— Мама? — позвал он. — А Меган дома?
— Что? Что значит «дома»? А разве она не с тобой? — затем хлопнула входная дверь, и началось такое! Досталось всем. — Что значит не знаешь? Что значит не нашел? Ты ее искал? Ты хорошо ее искал? Да как ты мог?!
А она-то какая дура. Надо же было быть такой дурой — решить, что мать так обрадуется тому, что она жива и здорова и не попалась в лапы кровожадного маньяка, что будет готова простить ей все.
Ничего она не простила. После того как прошел первый приступ эйфории, после того как Сэнди осыпала щеки Меган безумными поцелуями и с хозяйским видом ощупала ее дрожащими руками, она вдруг помрачнела и обозлилась: «Что значит ушла, ничего не сказав брату? Вы должны были все время находиться вместе. Почему ты ушла? Где ты была? С кем? Что значит, ушла домой одна? Ты что, ничего не слышала про убийцу? Просто поверить не могу в такую дурость. Ты чего-то недоговариваешь? — И, не дожидаясь никаких объяснений: — Все! Теперь ты сидишь дома».
Меган, разумеется, пыталась разжалобить мать, но совершенно бесполезно. Хоть Сэнди и была слегка не в себе — даже целая пригоршня «алтоидса» не смогла заглушить запах перегара — все же она не настолько утратила чувствительность, чтобы не увидеть, что дочь что-то скрывает. Поэтому ее нельзя было ни смягчить, ни подластиться к ней, ни сбить ее с толку. И Меган, в конце концов, в слезах убежала к себе.
Когда через пятнадцать минут Сэнди к ней постучалась, Меган решила, что она смягчилась и пришла извиниться. Но мать выдернула из сети компьютер, отключила телефон и вынула из сумочки мобильный, а вместо извинения сказала: «Я в тебе очень, очень разочарована, Меган». Похоже, она ждала объяснений ее поступку.
«Но как, как я ей объясню?» — думала Меган, представляя себя в на удивление нежных объятиях Грега, чувствуя его руки в своих волосах и его дразнящий язык у себя во рту. Она до сих пор чувствовала вкус пива и табака на его губах, слышала боль в его словах, когда он говорил о матери. Они стали вдруг так близки. Может, в этом все дело? Может, она непрошено влезла к нему в душу?
— Какая же я идиотка, — простонала она, рухнув на кровать и разглядывая медленно вращающийся под потолком вентилятор.