Детторе встал, подошел к столу и набрал что-то на клавиатуре. На экране появилась большая карта мира. Кое-где на ней выделялись розовые пятна, но основное пространство было белым.
— В мире более шести миллиардов людей. Вы знаете, сколько из них умеют читать или писать? — Он взглянул на Джона, затем на Наоми.
— Нет, — ответила Наоми. — Не знаю.
— Если я сообщу вам, что двадцать три процента населения Соединенных Штатов, самой технически продвинутой нации в мире, неграмотны, что вы на это скажете? Сорок четыре миллиона человек, которые не умеют читать, и это в Соединенных Штатах, боже мой! А тех, кто умеет, в мире меньше миллиарда. Менее двадцати процентов. Только вот эти небольшие площади на карте, закрашенные розовым. В среднем сельский житель из страны третьего мира за всю жизнь получает меньше информации, чем содержится в одном номере Times.
Зазвонил телефон. Детторе посмотрел на аппарат, но отвечать не стал. Через несколько секунд телефон умолк.
— Наоми, — мягко сказал он, — может быть, вам это не слишком понравится, но, хотите вы того или нет, вы уже принадлежите к расе господ. Не думаю, что вам захочется поменяться местами с большинством жителей нашей планеты. И не думаю, что вы бы хотели, чтобы ваш ребенок воспитывался в русских степях, или на чайной плантации в Гималайях, или в деревне в пустыне Гоби. Я прав?
— Конечно.
— Но при этом вы готовы к тому, что в конце концов ваш сын окажется в своего рода интеллектуальном третьем мире?
Наоми не ответила.
— Пока еще слишком рано, — продолжил Детторе. — Через тридцать лет все дети, чьи родители смогут себе это позволить, будут такими, с измененными, улучшенными генами. Все эти пункты в списке, которые мы сейчас обсуждаем… В данный момент это всего лишь вопрос выбора, ставить галочку или не ставить. Но когда вы станете жить в мире, где у каждой будущей матери будет такой же список, вы уверены, что оставите в нем так много пробелов? Да ни за что! Если только вы не хотите, чтобы ваш ребенок изначально был лишен возможности преуспеть в жизни.
— Знаете, что волнует меня больше всего? И Джона тоже, потому что мы много раз обсуждали это с ним. Много раз за последние несколько месяцев, когда мы узнали, что вы согласны заняться нами. Это… — она пожала плечами, — вся эта евгеника. Возникают очень плохие ассоциации. У этого вопроса дурная история, знаете ли.
Детторе присел на край стола и посмотрел на Наоми:
— Если мы, человеческие существа, не будем пытаться улучшить гены наших потомков только потому, что восемьдесят лет назад безумец по имени Гитлер пытался сделать то же самое, на мой взгляд, это будет означать одно — может, мы и победили во Второй мировой войне, но мистер Гитлер победил наше будущее. — Он посерьезнел. — Эдвард Гиббон писал, что человечество должно развиваться, иначе оно деградирует. Он прав. Любая цивилизация, любое поколение людей непременно погибнет, если не будет идти вперед.
— Но разве Эйнштейн не говорил: если бы он знал, что его исследования приведут к созданию атомной бомбы, то лучше стал бы часовщиком, — возразила Наоми.
— Говорил, конечно, — ответил Детторе. — И если бы Эйнштейн стал часовщиком, сегодня мы с вами жили бы в мире, где евгеника Гитлера являлась бы нашим будущим.
— Гитлера, а не ваша? — вырвалось у Наоми, но она тут же пожалела о своих словах. — Простите. Я не имела в виду…
— Ничего страшного, ход ваших мыслей вполне понятен, — заметил Детторе. — Многим людям приходит в голову это сравнение. Меня называли антихристом, неонацистом, доктором Франкенштейном — да кем только не называли. Я только надеюсь, что во мне немножко больше гуманизма, чем в мистере Гитлере. И немножко больше скромности.
Улыбка у Детторе была такая мягкая и обезоруживающая, что Наоми стало очень стыдно за свою невольную грубость.
— Я на самом деле не хотела вас…
Детторе встал, подошел к Наоми и нежно взял ее за руку:
— Наоми, вы побывали в настоящем аду, когда потеряли Галлея. Сейчас у вас тоже не самый легкий в жизни период. Эти четыре недели на корабле будут очень тяжелыми, как физически, так и морально. Очень важно, чтобы вы всегда говорили, что думаете, и не упустили тот момент — если он наступит, — когда поймете, что передумали и хотите остановиться. Мы должны быть предельно честны друг с другом, хорошо?