Джону настолько нравился проект и сотрудничество с Диксом, что он даже не возражал против небольших заработков. Однако прохладное отношение к научным исследованиям в Британии серьезно разочаровало его. Через три года профессор Дикс покинул университет и принял пост в государственном научно-исследовательском институте. Вскоре после этого и Джону предложили работу в Университете Южной Калифорнии — чтение лекций и собственную лабораторию при научном отделе, возглавляемом доктором Брюсом Катценбергом. Отдел был на государственном финансировании. Тогда Джону было двадцать девять лет. Разумеется, он ухватился за предложение. Доктором Катценбергом он тоже восхищался; кроме того, работа в лаборатории предполагала создание и изучение виртуальных форм жизни. Это объединяло интерес Джона к биологии и точным наукам — проект был его сбывшейся мечтой.
Теперь, шесть лет спустя, Джон претендовал на постоянное место в штате университета. Несомненно, он получил бы его, если бы главой отдела оставался доктор Катценберг. Но год назад профессора переманила крупная компания из Силиконовой долины, занимающаяся программным обеспечением. Извиняющимся тоном Катценберг признался Джону, что от такого предложения не отказался бы и сам Господь Бог. До завершения проекта оставался год. Перспективы дальнейшего финансирования выглядели туманно, если не сказать больше, так же как и возможность войти наконец в штат. Многие коллеги Джона, вместе с ним работавшие над проектом, потихоньку начали отсылать резюме в другие места.
Джон родился и вырос в Оребро, красивом университетском городке в центральной части Швеции. Город пересекала река, а посередине возвышалась средневековая крепость, окруженная рвом. Летом Джон ездил в школу на велосипеде, через парк, а зимой, когда ложились сугробы, добирался туда на лыжах. Он любил ходить пешком, гулять, любил, чтобы вокруг был простор, и поэтому Лос-Анджелес иногда вызывал у него клаустрофобию.
Времена года здесь не слишком отличались друг от друга, и Джону порой не хватало этой разницы — даже больше, чем Наоми. Ему нравились длинные дни, и, разумеется, летом тут было просто великолепно, но иногда он многое бы отдал за глоток свежего, холодного, острого осеннего воздуха, за это ощущение приближающейся зимы. Больше всего он скучал по снегу. Конечно, они могли поехать в горы и покататься на лыжах в выходные или сесть в самолет и в мгновение ока оказаться в Теллурайде, или Парк-Сити, или на любом другом горнолыжном курорте, но это было не совсем то. Видеть, как кружатся снежинки за окном, как снег медленно укрывает землю, деревья, машины, — вот чего хотелось бы Джону. И еще ему не хватало весны. И чувства сплоченности, когда знаешь всех в округе и можешь положиться на своих соседей.
Возможно, так бывает во всех больших городах.
Он свернул с Джефферсон-бульвар к выходу номер восемь, кивнул охраннику в будке и припарковался на стоянке. Потом достал с заднего сиденья сумку с ноутбуком, закинул ремень на плечо и пошел обратно к Джефферсон-бульвар. Пересек Макклинток, неподалеку от статуи троянца. Днем тут было вполне нормально, но ночью студенты и преподаватели старались ходить большими группами или в сопровождении охранника. Район был, мягко говоря, небезопасный.
Вообще-то темная сторона Лос-Анджелеса, к счастью, ни разу не коснулась ни Джона, ни Наоми, так что они не часто задумывались об этом. Хуже было другое: постоянные напоминания о Галлее. Везде, в любой части города, находились места, связанные с прошлым. Самым ужасным была Санта-Моника. Когда заболел Галлей, они почти целый год провели в больнице Святого Иоанна в Санта-Монике. Она буквально стала их вторым домом. Джон и Наоми по очереди спали в палате Галлея, сменяя друг друга. И бессильно наблюдали, как он уходит. Надеясь на чудо, которое так и не произошло…
Иногда одно только это название, Санта-Моника, вызывало у Джона острую боль в сердце. Он надеялся, что после рождения Люка все изменится. Что прошлое наконец отступит и они начнут жить настоящим — и будущим. Но теперь, после заключения доктора Розенгартена, будущее представлялось неопределенным и страшным.