Раздумывать о пылкой страсти к любовнику Варвары, внезапно осенившей Фрекен Бок, было некогда. Надо было срочно спасать Симулю, уже сильно напоминающую дохлого суслика, от Ларисы, прочно вошедшей в состояние амока. Лариска бы ее насмерть заговорила. Даня хлопнул дверью, будто только что вошел, и Фрекен Бок замолкла. "Испугалась? Не хочет, дуреха, чтоб мы знали, на что ее тянет: на мамочкиного плотника-романтика!", — злорадно подумал Данила.
Вспомнились дурацкие деревянные инсталляции Алексиса, раскрашенные в какие-то грязные, утробные цвета, грубо сколоченные: уродливая карикатура на молодой конструктивизм, погрязший в поиске новых форм. Дуболом Алексис, опоздавший со своими идеями на полвека, а с находками — навсегда, вечно пытался впарить эти жалкие сооружения беднягам, которые имели неосторожность доверить ему работу дизайнера. Увидев в приемной своего офиса десяток чурбачков для растопки, слепленных в кривенькое подобие табуретки, заказчик орал: "Что это?!" Алексис, надменно вздернув небритый подбородок, уточнял: "Кресло для посетителя! Это ручная работа, мотивы супрематизма в пластическо-пространственном объеме. В его инвайронменте есть организующий компонент!" Тут ужасались даже самые продвинутые.
На даче в Мачихино стояли два таких инвалида, дисгармонирующих с любым помещением, с любой мебелью, с любым образом жизни. Павел Петрович называл эти сомнительные шедевры "буратинами", и с наслаждением пинал их ногой, когда не видела супруга. Из-за этих уродцев второе имя у Алексиса было "папа Карло".
Поморщившись от гадких воспоминаний, Данила не особенно любезно извинился перед кузиной и бережно увел мать, покорную, как овечка, и погруженную в апатию.
— Мам, ты как? — спросил он Симочку, усаживая ее на диван и кутая Симины ноги пледом.
— Страшно мне как-то… — вяло отозвалась Серафима и взяла сына за руку, — Все собой заняты, хозяйством… Они молодцом держатся, дело делают, а вот я совсем раскисла. И мне все кажется: вот войду в комнату и встречу Вавочку. Я так перед ней виновата… Мне бы только прощения попросить, а то ведь мы поссорились вечером. Если бы знать…
— Мама, не надо, — Даня, жалостливо сморщившись, погладил ее по руке, — Зачем ты себя накручиваешь?
— Что ты, — грустно улыбнулась Серафима, — Я не накручиваю. Я понимаю, все пройдет, все забудется… Ты посиди со мной, хорошо?
Данила беззвучно кивнул. Впервые за прошедшие сутки он почувствовал что-то "нормальное" — жалость и печаль.
Когда Серафима Николаевна мирно задремала, свернувшись калачиком под полосатым пледом, Даня тихо убрал прядь волос, упавшую на ее бледное лицо, и вышел из спальни. Встретив на лестнице Иосифа, на вопрос: "Как Сима?" Даня ответил: "Спит, слава Богу… Лариску еле-еле от нее оторвал!" и поманил друга в сад.
Гроза все никак не начиналась. Хмурое небо явно вознамерилось лечь на землю и задушить весь мир серым влажным брюхом. Солнца целый день и в помине не было, но прохладнее не становилось. Ося уселся на порог веранды, вытянув длинные незагорелые ноги. Данила устроился рядом.
— Повидал Фрекен Бок?
— Ага. Такое узрел — ни пером описать, ни гонораром оплатить, — Даня не мог подобрать выражения, чтобы рассказать о безумном, торжественном и вдохновенном Ларискином лице в момент ее монолога об Алексисе, — Она… она, в общем, тоже странно себя ведет.
— Да уж не страннее Зойки, я думаю. Сестрица твоя двоюродная в сущего фельдфебеля превратилась! А ведь амеба амебой была, битых тридцать лет, ты мне сам говорил, — хмыкнул Ося, растирая ноющие плечи.
— Да, но Ларка-то, Ларка еще основательнее… переменилась! Я ее Фрекен Бок за что прозвал? За "облико морале", за демагогию эту совдеповскую, за менторский тон. Да все считали: у Лариски сильная тяга к власти, к лидерству — отсюда и… издержки некоторые. А у нее тяга к Алексисову, гм, творчеству. Она, видите ли, нежная! Словом, Ларка все на самотек пустила, а сама села с матерью и принялась о своем чувстве к папе Карло рассусоливать.
— С какой матерью? — ошалело вскинулся Иосиф, — Ты что, призрак увидал?
— С моей матерью, с Серафимой, а не с теткой Варварой! Ты не перебивай, дубина ты народной войны. Лариска в этот лобзик с глазками влюблена. Она покойную Вавочку вампиром объявила, душегубицей и невеждой, и не кому-нибудь, а Симе. Так и сказала, не постеснялась. Не посмотрела, что той убиенная — родная сестра, что мать больше всех нас, вместе взятых, Варьку любила.