Данила еще в больнице намеревался, вернувшись домой, перво-наперво побеседовать с Зинаидой. Варварина кузина, стихшая до полной беззвучности после недавнего дивертисмента, безвылазно сидела в своей комнате, в которой она всегда останавливалась по приезде.
Зинаида первая прозвала "фазендой" это крепкое деревянное сооружение, выстроенное где-то в шестидесятые-семидесятые годы: двухэтажный домище на десять жилых комнат, с размахом поставленный на месте старого "родового гнезда" Изотовых. Похоже, Зине, несмотря на неприязнь к хозяйке "фазенды", нравилось отдыхать в деревне, в удобном, хоть и старомодном доме. Она бывала в Мачихино почти каждый год и даже комнату обставила по своему вкусу. Здесь не попадалось вышитых думочек и дряхлых нитяных кружев на горках подушек, сама мебель была проще и практичнее, на столе не пылилась вытертая скатерть с бахромой, а на стенах не радовала глаз пестрая слащавая мазня в золоченых рамах.
Хозяйка спальни в элегантной шелковой пижаме упоительно-розового цвета театрально раскинулась на тахте, закрыв глаза смешными шелковыми "шорами" для сна. Выглядела Зинаида бледно, изысканно и томно.
— Зина, к тебе можно? — произнес Данила, постучав по дверной притолоке, — Ты как себя чувствуешь?
— А, Даня! — вскинулась та, снимая свои "наглазники", — Заходи, заходи. Плохо я себя чувствую. Мигрень. Устала я что-то. Ты по поводу того спиртного пришел — я ведь его закупала, так? Ругать будешь?
— Да нет, нет. Я поговорить с тобой хочу. Может, ты мне расскажешь, что за люди были наши многочисленные дедушки-бабушки? Вроде тетка ими гордилась, а я про них ничего не знаю…
— А, так в тебе гордость семейная пробудилась! Запоздалое чувство, прямо скажем… Знаешь, это не ко мне, а к Ларочке. Она тебе много хорошего расскажет о нашей фамилии, якобы жутко древней и вообще уникальной. Я-то по другой части, и не историк семьи, а жертва.
— Жертва?.. Но рассказать-то про них ты можешь?
— Ну, изволь. Знаешь, — Зинаида явно приободрилась и даже уселась на тахте, скрестив ноги, — про предков Изотовых все такое елейное болтают, в стиле американской мелодрамы: друг друга любили, во всем помогали… Знаешь, сколько у тебя было бы бабушек и дедушек, если бы не война, репрессии и прочие катаклизмы? Двенадцать штук! Столько у твоего прадеда детей было. Мама рассказывала: когда садились за стол — огромный такой, во всю комнату — никакой мебели для сиденья не хватало. И первые минут пятнадцать шли сплошные здравицы: как же нас много, какие мы все красивые, как на подбор, все русые, все голубоглазые, все такие богатыри… и богатырки, — Зинаида усмехнулась, — прямо кролики в садке. А после начиналась обычная клановая жизнь: соперничество, бессмысленное и беспощадное. Ссоры постоянно, вечно кто-то с кем-то не разговаривал. Это не американская идиллия, а мексиканский сериал.
— И что, никогда не объединялись? А, скажем, война, пожар, те же репрессии?
— "Большая беда нужна!" Только в одном случае: "Против кого дружим?" Против бывшего своего! Такой тупорылой немецкой свиньей. Меня вот записали в "гулящие-пропащие" — и прогнали, чтоб молодняк не портила. Я возмущалась, пока сама молодая была: я же не лошадь! А потом поняла: лошадь. Или корова. У объекта селекции, кстати, тоже выбор есть, свободный такой: или соглашаешься породу улучшать, или пошел вон, мутант поганый.
— И тебя вот так, по-семейному, поставили перед свободой выйти вон?
— В общем, да! Причем мои же родители, — Зинаида прикурила длинную коричневую сигарету.
Потом она глубоко затянулась и долго хмуро смотрела на сизую струйку дыма, с неприязнью припоминая болезненные моменты семейных разборок. Об иссушающих душу воспоминаниях нелегко рассказывать, даже платному зануде-психоаналитику с блокнотиком, кушеткой и пятью стандартными вопросами о пережитых клиентом потрясениях.