— А он ее, похоже, боится? — предположил Данила, тоже втянувшись в наблюдение.
— Не то слово! — сообщил Павлуша, — Это уже третий, а может, четвертый. Предыдущих мужиков она поела.
— Что предыдущих? — поразился Даня причудам природы.
— Ну да! Мужик Машке на предмет потомства нужен. А потом она его хряп! — и снова веселая вдова!
— Суровая особа, — с уважением отметил Данила, рассматривая широкий Машкин зад, нервно подрагивающий над дармовой колбасой, уже почти целиком спрятанной в коконе.
— В иные дни раз по пять подряд кормлю, — рассказывал дядюшка, — до того паучья семейная жизнь завлекательная штука, прямо сериал. Любому телику сто очков вперед даст!
Возвращаясь домой, Данила улыбался, вспоминая трепетный танец хилого Эдуардика вокруг могучей, несокрушимой Машки. "Ну, совершеннейшая Варвара!", — посмеивался Даня, вспоминая неторопливую походку и грузную фигуру дядюшкиной питомицы, — "Вот и утолил Павлуша свои печали. Как затоскует по супружнице — сразу шасть на кухню! А там ее насекомая копия благоденствует. Верка бы сказала, что это Вавочкино следующее воплощение в череде переселения душ. А что? Похоже… Ведь пауки — каннибалы: а Варвара тоже любила схряпать кого-нибудь, людоедка чертова. Да-а… Смешно: Эдуардик этот — ну вылитый Алексис! История, как всегда, дважды повторяется: первый раз — в виде трагедии, второй — в виде фарса. Правда, если Эдуардик Четвертый вдруг Машку сожрет, а не наоборот, для дядюшки это будет настоящая трагедия, а совсем не фарс. Полюбил он Машутку, всем сердцем полюбил!" И Данила отчетливо осознал, что душевный дискомфорт, вползавший по ночам в его сновидения, исчез безвозвратно. Убийственные теткины именины отступили в тень, стали сумрачным полузабытым прошлым. Надвигалась "унылая пора", утешение страстей и очищение мира. Лес вокруг потихоньку загорался осенним костром: ягоды рябины пылали оранжево-алыми гроздьями, желтые листья сквозили в зелени, будто ранняя седина в пышной шевелюре брюнетки. Небо, очистившись к вечеру от туч, засветилось густой бирюзой. Даня посмотрел вперед и неожиданно для самого себя запел из Бетховена, согревающее душу: "Выпьем, ей-Богу, еще, Бетси, нам грогу стакан, последний, в дорогу. Бездельник, кто с нами не пьет…"