Как ни странно, двадцатисемилетний сутенер Франсуа Доминик Лека выжил. На вопросы следствия, где он получил первые две пулевые раны, отвечал, что никого не трогал, шел себе домой с работы, а из темноты две пули прилетели, «и ага»! Однако на месте первого покушения на него нашли не только пробитую пулями каскетку, но и два револьвера, два ножа, топор. Ничего не помнил и «Человек», он же — Манда, он же — двадцатичетырехлетний Жозеф Пленьер, щеголь в английском стиле, дважды покушавшийся на Лека.
Амнезия поразила в суде и их многочисленных друзей. Но, едва покинув Дворец правосудия, они средь бела дня схлестнулись на площади Бастилии. Прохожие с визгом разбегались, прятались под столики открытых кафе; лошади, опрокидывая фиакры и омнибусы, ржали и вставали на дыбы. Некто Кох получил пулю в живот: пока полицейские вязали стрелка, он приподнялся на мостовой и всадил ему нож в спину.
В иллюстрированных еженедельниках изображение побоища заняло первые полосы. Подпись под картинкой с раненым Кохом гласила: «Нравы апашей. Месть умирающего».
Апаши… Страх и трепет Парижа «Прекрасной эпохи». С обложки «Ле попюлер» (22 мая 1903 года) дегенерат с перекошенным лицом целился в читателей из револьвера, в другой руке сжимая нож. Подпись стращала: «Как бы вы ни смотрели на рисунок, апаш всегда целится в вас».
По одной версии, апашами, то есть индейцами-апачами, сама назвала себя пролетарская шпана Бельвиля, Менильмонтана, Монмартра. Подростки зачитывались Фенимором Купером и Густавом Эмаром, валом валили на «Шоу Дикого Запада Буффало Билла», разыгрывавшее битву между индейцами и американской кавалерией у подножия Эйфелевой башни, и, присваивая имена своим «бригадам», доигрывали в индейцев. На «Черных одеждах» и «Стальных сердцах из Сент-Овена», выкалывавших на левом запястье сердечко, лежал отблеск будораживших детское воображение слов — «черноногие», «семинолы», «сиу».
По другой версии, словечко запустил то ли Артюр Дюпен, завотделом информации в газете «Ле журналь», то ли Виктор Моррис, его коллега из «Ле матэн», еще в 1900 году писавшей: «Нам повезло заполучить в Париже племя апачей, чьи скалистые горы — высоты Менильмонтана».
По третьей, однажды некий комиссар из Бельвиля, коротая ночь в участке, расспрашивал арестантов о воровских хитростях. Выслушав красочные байки, как они выслеживают жертвы, путают следы и уходят от погони, он — тоже, видать, поклонник Майн Рида — воскликнул: «Да это же уловки апачей!»
Впрочем, еще Александр Дюма сочинил «Могикан Парижа» (1854–1855), а писатель Альфред Дельво в «Изнанке Парижа» (1860) вел друга на площадь Мобер — «посмотреть на краснокожих».
Апашами становились в десять-одиннадцать лет. Основному контингенту было от четырнадцати до девятнадцати: такие парни составляли две трети от тридцатитысячной армии апашей. Пятнадцатилетние сутенеры посылали на панель двадцатилетних девиц, что не мешало 452 девушкам пользоваться огромным влиянием в бандах.
Внедриться к ним полицейским агентам было практически невозможно.
Апашей было легко распознать по акцентированной, пугающей элегантности, смеси люмпенского шика и памяти о пролетарских корнях. Неизменные каскетки. Холщовые блузы рабочих под короткими приталенными куртками, широкие брюки — «слоновьи лапы», яркие шейные платки, золотые пуговицы, широкие красные пояса землекопов, рубашки без воротников, те самые, что войдут в моду как рубашки «апаш». Фетиш апашей — начищенные до зеркального блеска остроносые ботинки. Умащенные пачулями волосы, локоны на висках, прямая линия «стрижки под гильотину» на шее. Некоторые вытатуировали черточки в уголках глаз — так называемые глаза ланей. На их арго — а говорили они не по-французски, а на «верлан, жаванэ, лушбем» — названия улиц обрели экзотическую отрывистость: Моб — площадь Мобер, Муфф — улица Муффтар, Монпарно — Монпарнас, Ля-Бастош — площадь Бастилии.
Впрочем, за несколько лет апаши переросли рамки чисто парижского феномена. Вскоре апашами именовала себя шпана во всех концах Франции, за исключением хулиганов Лиона, носивших гордое прозвище «кенгуру», и нервных «нерви» из Марселя. Парижанам оставалось утешаться тем, что, по авторитетным словам Эжена Виллуа, автора труда «Как нас грабят, как нас убивают» (1912), по сравнению с Марселем в столице царили тишь и благодать. Во «французской Одессе» «нерви» средь бела дня грабили пассажиров трамвая, «на слабо» убивали первого встречного, а во время нередких забастовок улица вообще переходила под их контроль.