В ту ночь я так и не добрался до своего дома в Брикстоне. Мне удалось урвать несколько часов сна в участке, после чего я сел писать свой рапорт. Оценка событий потребовала некоторого времени; но, когда я почти закончил рапорт, до меня дозвонился суперинтендант Хэдли и сообщил, что меня ждет заместитель комиссара в Скотленд-Ярде. Когда незадолго до десяти я вошел в его кабинет, то увидел, что сэр Герберт Армстронг расхаживает взад и вперед и, держа в руках какое-то письмо, хмыкает и ругается. Письмо имело прямое отношение ко всей этой странной истории. Вот его копия. Оно датировано субботой, 15 июня, отправлено из отеля «Оркни» в Кенсингтоне и адресовано лично сэру Герберту. Из почерка ясно, что писал его человек в крайне возбужденном состоянии. Оно гласит:
«Сэр,
когда я пишу эти строчки, мною руководит чувство глубочайшего стыда, а также искреннее нежелание и в дальнейшем испытывать страх и опасения. Но я заглянул себе в сердце и понял, в чем заключается моя обязанность. В течение двадцати лет скромной (но, надеюсь, полезной) службы пастором пресвитерианской церкви Джона Нокса в Эдинбурге я, как минимум, несколько раз бывал вовлечен в ситуации, которые можно было бы назвать болезненными или сомнительными. (Вы можете припомнить мое расхождение во мнениях с Посредником на страницах «Протестантского церковника», касающееся вопроса, необходимо ли при сборе денег обходить жертвователей справа налево или же слева направо; боюсь, что наш спор временами обретал слишком ядовитый характер.) Но надеюсь, что меня ни в коем случае нельзя назвать ограниченным человеком. Я не вижу никакого вреда в карточных играх или в здоровом отдыхе на танцах, и наблюдения убеждают меня, что опасность отклонений от церковных норм сильно преувеличена. Пусть даже я был вынужден принять провинциальные точки зрения, мои частые поездки на Восток, связанные с необходимостью общаться с местными жителями и их образом жизни, смогли (образно выражаясь) расширить мой кругозор.
Пишу это, дабы доказать, что я не чужд практике либеральных воззрений. Но никогда в самых диких мечтах не мог представить, что я, настоятель церкви Шотландии, буду вынужден — по собственному желанию — приклеивать на лицо фальшивые бакенбарды; что мне придется покидать помещение через окно в туалете и спускаться по водосточной трубе; что я буду взбираться на стенку и с целью убийства набрасываться на полицейского, которому, как я сейчас припоминаю, к счастью, не причинил никакого вреда; и наконец, что мне придется покинуть эту прискорбную сцену через угольную яму. Мне нечего добавить к сказанному. Все это было сделано не ради развлечения; а также могу заверить вас, что не находился под воздействием алкоголя, наркотиков или гипноза.
Но это еще не все, что я должен вам сообщить — или же я опасаюсь, что никогда больше не осмелюсь заговорить. Позвольте мне быть кратким: я видел, как совершилось преступление, и, какие бы последствия для меня ни повлекло публичное оглашение этих подробностей, я должен рассказать о них. Если вы позволите мне выразить вам свое уважение этим утром ровно в половине двенадцатого, вы тем самым излечите меня от чувства глубочайшего унижения и позволите выполнить мою насущнейшую обязанность.
Преданный вам
Часть вторая
АНГЛИЧАНИН И АРАБСКИЕ НОЧИ
Показания заместителя комиссара сэра Герберта Армстронга
Глава 9
У БРОНЗОВЫХ ДВЕРЕЙ: КАК Д-Р ИЛЛИНГУОРД ИГРАЛ РОЛЬ АЛИ-БАБЫ
Должен вам сказать, ребята, что, когда в девять утра мои секретарь положил это письмо мне на стол, я был изумлен. Да, мои олухи, именно изумлен. Но больше всего мне действовало на нервы то, что этот парень никак не может добраться до сути дела. Я предпочитаю, чтобы собеседник сразу же, не отклоняясь, переходил к предмету разговора. Ничто на свете не должно отвлекать от дела, разве что хороший обед с приличным бургундским — ха! Только пусть никто не болтает, что это плохо сказывается на талии: что порочного в солидном обхвате пояса, если это настоящая плоть? Посмотрите на меня. Крепок как железо. Так о чем, черт побери, я говорил? Перестаньте отвлекать меня. Ах да: теперь вы, Каррузерс — ваша беда в том, что вами в любом деле руководят инстинкты джентльмена. А вот у меня их нет. Поэтому я могу организовать работу и полицейского департамента, и молочной компании, да и чего угодно, и все знают, что, если они не будут рыть носом землю, я станцую на их могилах. Прямиком к сути дела. И не покладая рук. Р-р-р! В этом весь я.
Значит, как я говорил, в девять часов в субботу утром секретарь вошел в кабинет и прошептал мне на ухо… Это у него такая привычка. Я пять лет все собираюсь от него избавиться и, более того, склонен думать, что у него хватает наглости за спиной называть меня Дональд Дак. Он с торжественным видом положил письмо мне на стол, и я его прочитал.
— Кто этот Иллингуорд? — спросил я.
Он нахмурил лоб, почесал в затылке и наконец сказал:
— Не могу не отметить, сэр, что он шотландец.
— Я и сам знаю, черт возьми, что он шотландец, — сказал я. — Но я вас спрашиваю, кто он такой? Вы что-нибудь знаете о нем? Где моя «Кто есть кто»? И кроме того, что это за ахинея о фальшивых бакенбардах? Чушь! Церковники не носят накладных баков.
— Видите ли, сэр, этот носил, — указал он. — Может, они являются частью каких-то шотландских ритуалов. Во всяком случае, что вы собираетесь со всем этим делать? Я подумал, что имеет смысл рассказать вам об утреннем сообщении. Прошлой ночью в музее Уэйда был убит человек, личность которого пока не установлена. Суперинтендант Хэдли считает, что тут может быть какая-то связь.
Он коротко обрисовал мне подробности, и я был настолько потрясен, что первые несколько минут был просто не в состоянии возразить ему. Понимаете ли, я знал старого Джеффри Уэйда еще задолго до того, как он заработал свои деньги; оба мы родом из одной деревушки в Сомерсете. Он всегда был большим любителем развалин, отдавая им предпочтение перед любыми вечеринками, — но тогда он еще не был таким заумным ученым, как в наши дни. Помню, я как-то встретил Джеффри Уэйда на дороге между Хай-Литлтон и Бристолем, на которой лежало шесть дюймов пыли, а он в полосатом костюмчике и в котелке с загнутыми полями ехал на дешевом велосипеде с седлом в шести футах от земли. Он ковылял, как человек на ходулях; каждые десять ярдов он вылетал из седла и однажды приземлился прямо на свой котелок, но вставал, отряхивался и снова карабкался в седло. Таков был Джеффри Уэйд. Рядом, облокотясь на изгородь, стоял фермер, который, по всей видимости, решил, что это какой-то вид самоистязания, и спросил: «Что вы делаете, мистер Уэйд?» — а Джеффри ответил: «Пусть у меня шляпа в лепешку превратится, пусть я расшибусь вдребезги, но видит бог, сегодня вечером доберусь до Бристоля». Что он и сделал — сомневаюсь, что он расшибся вдребезги, но к вечеру был в городе. Еще тогда он отращивал огромные усы, которые, как сабли, торчали по обе стороны лица; сам он был невысок и коренаст. Затем он перебрался на север и сделал миллионы то ли на ткани, то ли на шитье брюк, то ли на чем-то еще. Как ни странно, Джеффри Уэйд всегда ненавидел иностранцев, особенно темнокожих. Теперь его главным образом интересуют развалины в Персии или в Египте, хотя, как я предполагаю, его бы больше всего устроило, если бы иностранцы там повывелись; мы, англичане, часто так считаем, но не до такой же степени. Я всегда буду помнить, как Джеффри в облаке пыли вихлялся по той дороге, вокруг цвели яблони, а фермер глазел на него из-за изгороди.
Попкинс, мой секретарь, сказал:
— Забудьте о яблонях. У нас на руках убийство. Давайте перейдем прямо к делу, сэр. Каких действий вы от меня ждете?
Когда я как следует отчитал его, то потребовал представить все донесения по этому делу и послал за Каррузерсом, чтобы он мне все толком рассказал. Когда я выслушал суть дела (и его самые важные аспекты предстали передо мной как на ладони, что я вам через несколько секунд и докажу), то обеспокоился. Просто чертовски встревожился. Доктор Вильям Аугустус Иллингуорд хотел изложить свою версию этого кошмара, в которую я бы не поверил, не касайся она Джеффа Уэйда. Так что я отложил в сторону все остальные дела, закурил сигару и стал ждать появления доктора Иллингуорда. Точно в одиннадцать тридцать, о чем оповестил Биг-Бен, двое констеблей, как преступника, ввели его в мой кабинет, а он озирался с таким перепуганным видом, словно его тащили на виселицу.