И все же не оно меня заинтересовало. Я четко видел лишь свое лицо и ничего больше, ибо поверхность зеркала была протерта единым взмахом руки. Я наклонился рассмотреть этот чистый участок и нашел тот божий дар, который судьба иногда посылает даже уголовному следователю. Как раз на кромке пыльной поверхности, чуть смазанный сверху, но четко различимый там, где он замер, ясно виднелся отпечаток пальца.
Я нашел убийцу. Осталось дать еще лишь несколько указаний — например, при свете более мощном, чем мой фонарик, проверить ящик для угля, опросить Мириам Уэйд — и убийца будет у меня в руках. Я не испытывал особой радости, скорее легкое разочарование. Но я должен был справиться с проклятием, именуемым укорами совести.
Дверь наверху лестницы открылась, и я потушил фонарик.
— …Но если какой-то злодей в самом деле похитил перчатки с вашего стола, — услышал я высокий и громкий рассудительный голос, — то я могу немедля предложить объяснение, почерпнутое из…
— И еще отвертку! — проскрипел другой голос. — Провалиться мне на этом месте, они стащили мою малую отвертку, чтобы вскрыть этот чертов арабский ящик для серебра, — но где большая? Осторожнее спускайтесь. Подражание Баб эль-Тилсиму еще не распаковано, но оно уже в моей мастерской, и мы зайдем туда, если… эй!
Спускаясь, они, особенно высокий и худой персонаж, в котором я опознал доктора Иллингуорда, производили на лестнице немалый шум. Старый Джеффри Уэйд семенил, набычившись, даже его длинные усы, казалось, выражали возмущение. За ним, при каждом шаге поводя плечами, ковыляла фигура в больших очках и с длинным морщинистым подбородком, прижатым к груди. В погребе было достаточно света, чтобы старый Уэйд увидел меня, стоящего в углу. У подножия лестницы он остановился так неожиданно, что Иллингуорд налетел на него.
— Алло! — каркнул он. — Кто это? Эй? Кто это там?
Я включил свой фонарь и объяснился. Он стоял почти вплотную ко мне, напоминая взъерошенного индюка; голову он склонил набок, а его маленькие черные глазки, выражение которых понять было невозможно, поблескивали, как кусочки стекла. Пока я объяснял причину своего появления, он буравил меня взглядом. Что-то ощутимо висело в воздухе. Он явно к чему-то готовился.
— Так, значит? — сказал он, звеня монетами в кармане и выпячивая грудь. — Значит, Хэдли? Да-да-да. Берт Армстронг говорил мне. Ладно, только вам не стоило проникать сюда таким образом. — Он откинул голову и прямо зашелся от радости: — До чего перемазался! Значит, вы заинтересовались моими забавными зеркалами? Давайте-ка как следует глянем на них!
Движение его было столь стремительным, что я не успел и шевельнуться. Проскочив мимо меня, он мазанул рукавом по зеркалу прежде, чем я успел перехватить его и отшвырнуть в сторону. Увы, отпечатку был нанесен непоправимый урон. Его больше не существовало.
Наступило молчание, которое физически ощущалось в этом подвале. Затем он гневно каркнул.
— Ну, так какого черта вы тут торчите? — вопросил он. — Что за мысль пришла вам…
Фелл, думаю, вы согласитесь, что я достаточно хладнокровный человек. Я предпочитал заниматься только своим делом, а это то слабое место, куда всегда целит человек, привыкший угрожать. Но я думаю, что этот идиотский каркающий смех произвел на меня воздействие ушата холодной — и притом грязной — воды, выплеснутой мне в лицо. Это чувство охватывало меня не один раз. Как и сейчас, когда это случилось.
— Вы хоть понимаете, что вы натворили? — сказал я голосом, удивившим меня самого.
— Натворил? Натворил? Что вы имеете в виду? Вам бы лучше изменить выражение лица…
— Поднимайтесь наверх, — успокаиваясь, приказал я.
— Неужто? — Уэйд склонил голову набок и уперся кулаками в бока. — Вот, значит, как? У вас никак железные нервы, если вы осмеливаетесь приказывать мне в моем собственном…
— Убирайтесь отсюда, — сказал я, — и немедленно. Я стараюсь помочь вашим домашним выпутаться из этой истории. Меня не волнует, кто вы — Джеффри Уэйд или властитель преисподней, но клянусь Господом, если вы сейчас же не подчинитесь моему приказу и не уберетесь отсюда, вы отправитесь в тюрьму и останетесь там. Что вы предпочитаете?
Конечно, он бы предпочел содрать с меня живого кожу, но в данный момент подчинился. То же самое сделал и Иллингуорд, который мягко и рассудительно продолжал выяснять, кто прав, а кто виноват. Когда они ушли, я несколько раз прошелся по погребу, пытаясь представить перспективу развития событий. Если и дальше пылать возмущением, сходя с ума и не в силах обрести нормальный тембр голоса, потом это скажется не лучшим образом. Этот длинноусый тиран, который никогда в жизни не испытывал унижения, издевался надо мной, поднимаясь по лестнице, и угрожал, что он со мной сделает, когда пустит в ход все свое влияние.
Чтобы обрести лучшее лекарство от переживаний, имело смысл спокойно приступить к работе и поискать, не сохранились ли еще какие-нибудь доказательства. Я нашел какие-то смутные отпечатки на штукатурке — может, следы пальцев, а может, и нет. Все это было довольно сомнительно. Когда через несколько минут ко мне спустился Каррузерс, я продолжал рассматривать их.
— Вы были совершенно правы, сэр, — сказал он мне. — Я только что вернулся с Принс-Регент-стрит. И относительно тех вопросов, которые вы попросили задать… тут вы тоже оказались правы.
Я дал ему кое-какие указания, в частности оставаться здесь, пока я позвоню в Скотленд-Ярд и вызову Беттса и Престона, чтобы раскопать уголь, а также поискать отпечатки пальцев. Затем мы расстались. Когда я шел через зал, то на открытой галерее, которая тянется вокруг всего зала, увидел Холмса. Он стоял, положив руки на мраморную балюстраду, почти над тем самым большим черным экипажем. Он был недвижим и, залитый синевато-белым светом, в своих очках напоминал миниатюрного и помолодевшего Иллингуорда. И хотя он вежливо раскланялся со мной, я подумал, было ли то случайностью, или же именно он посоветовал старому Джеффри спуститься в подвал. В этом музее придется еще много в чем разбираться, но первым делом я должен был увидеться с Мириам.
Сделав несколько вдохов промытого дождем воздуха, я успокоился. Из телефонной будки на Сент-Джеймс-стрит я связался с Ярдом, а затем в полицейской машине, преодолевая уличные заторы, добрался до Гайд-парк-Гарден. Внешне дом Джеффри Уэйда выглядел претенциозным не более, чем остальные строения серо-коричневого камня, выходившие на улицу; он ничем не отличался от них, разве что был побольше.
Внутри же он производил достаточно внушительное впечатление. Я не очень разбираюсь в этих материях, ибо неподдельно горжусь своей шестикомнатной квартирой в Ист-Кройдоне с садом при ней и всем прочим; тем не менее в силу своих полицейских обязанностей я вижу, когда дворецкий в самом деле ведет себя как настоящий дворецкий, а когда напоминает персонажа из светской комедии. Этот отвесил мне почтительный поклон. Он провел меня через большой зал, уставленный плюшевой мебелью, в небольшую гостиную в стиле ренессанс. Затем, деликатно держа мою визитную карточку, пошел выяснять, когда мисс Уэйд сможет принять меня.
Долго ждать мне не пришлось. Из зала послышались перешептывания и шорох, которые перекрыл решительный голос, заявивший: «Я сам буду иметь с ним дело». Затем портьера жестом Сирано де Бержерака отлетела в сторону, и я услышал мягкую иронию голоса Грегори Маннеринга.
— Да, уважаемый? — сказал он.
— Да?
Глава 22
ЗАЧЕМ МИРИАМ УЭЙД ПОСЕЩАЛА ПОДВАЛ
Я знал, что это должен быть Маннеринг, поскольку никого иного тут быть не могло. Он вошел в гостиную с небрежным видом, крутя в пальцах мою визитную карточку; в его поведении чувствовалась неприкрытая неприязнь, почему я не мог сказать. Но я получил возможность внимательно рассмотреть его. Он был высок и широкоплеч, с узкой талией, которую, особо не подчеркивая, демонстрировал светло-серый костюм. Все в его одежде изобличало то, что Фелл назвал бы чертовски хорошим вкусом. Голова у него была откинута назад, но не очень заметно; смягчая суровое выражение его загорелого лица, на нем плавала презрительно-насмешливая улыбка; его черные волосы были гладко причесаны, а под «гнутыми бровями», о которых говорил Каррузерс — что бы он ни имел под этим в виду, — крылись выразительные глаза, которыми он смерил меня с головы до ног. От привычки к хвастовству и подавляемой возбудимости, о которых также упоминал Каррузерс, не осталось ни следа. Я бы не назвал его приятной личностью. Но в нем безусловно чувствовались сила и властность. Он вошел, расправив плечи, залитый светом из высокого окна, как нельзя лучше подходя к этой обстановке Возрождения, которая смахивала на поддельную, но возможно, была и подлинной.