– Честно говоря, сам не знаю. Против Нантье имеются улики, но ничего определенного, ничего, что могло бы убедить прокурора. Предположим, что бриллианты украл Жорж, но об этих бриллиантах все слышали и никто их не видел. Никто не сможет доказать, что у дяди Жерома перед смертью действительно были бриллианты. Напоминаю, что к нам не поступало заявления о краже. Значит?
– Если я вас правильно понял, господин комиссар, нам нужно найти убийцу, чтобы разоблачить вора.
– Таково мое мнение.
Выйдя от комиссара, старший инспектор сообщил помощнику:
– Комиссар прав. Я не понимаю, почему Нантье, если он виновен, не заявил нам, что Жером сам отдал ему бриллианты, чтобы спасти семью, а убил Жерома какой-то неизветный, причем убил зря, потому что у покойного бриллиантов не оказалось. Нантье плохо продумал свою комбинацию, и мы должны воспользоваться его ошибками. Завтра воскресенье, даю вам выходной и желаю хорошо провести день с невестой.
Вопреки пожеланиям Плишанкура день, проведенный с Деборой, чуть было не закончился полным фиаско. И все это из-за письма Эзешиа, которое девушка получила накануне.
Намереваясь показать Деборе Семноз, Леон явился на виллу с утра пораньше. К его большому удивлению и огорчению, девушка заявила, что гулять не хочет. Жирель не понимал, в чем дело. Под натиском вопросов она в конце концов призналась, что получила письмо от отца и не может думать ни о чем другом. Леону все же удалось уговорить ее поехать с ним, – иначе он сойдет с ума, спрашивая себя, чем она так расстроена. Моника тоже посоветовала подруге подышать свежим воздухом и не упускать лучших дней в жизни. А какие дни могут быть лучше тех, когда любишь и собираешься замуж?
В машине они не разговаривали. Дебора казалась погруженной в свои мысли, и Леон не осмеливался нарушить ее молчания. Они проезжали мимо памятника жертвам блокады Пьюсо, когда Дебора вдруг сказала:
– Леон… Я должна была с самого начала спросить вас об одной вещи.
– Я вас слушаю.
– Вы протестант?
– Простите?
– Вы протестант?
– Протестант? Что за мысль! Нет, конечно, я не протестант.
– Это очень плохо.
– Почему?
– Потому что я протестантка.
– Ну и что? Меня это не смущает.
– Это смущает меня.
– Вы шутите?
– Леон, я не могу выйти за вас замуж. Мои никогда мне этого не простят.
– Дебора, да что вы в самом деле! Вы же за меня замуж собираетесь, а не за ваших родственников!
Она не ответила, и Леон догадался, что она не уступит. Он пришел в отчаяние. Никогда он не думал, что вопрос вероисповедания может помешать ему быть счастливым с той, которую он так полюбил. Он тоже молчал. Его распирало от возмущения, но он решил ничего не говорить, боясь произнести грубые слова и навсегда потерять Дебору.
Он остановил машину.
– Дебора… вы ведь это не всерьез?
Она подняла на него полные слез глаза, и это стоило любого ответа.
– Но мы же не станем, в самом деле, ломать себе жизнь из-за религии?
– Из наших никто не согласится жить с человеком другого вероисповедания.
– Просто вы меня не любите и ищете предлог, чтобы со мной расстаться.
– Нет. И я никогда не выйду замуж, потому что не смогу стать вашей женой. Я поклялась себе.
– Но я вас люблю!
– Я вас тоже.
– И?
– Это невозможно.
Жирель не мог понять доводов Деборы.
– Послушайте, дорогая… вечная жизнь – само собой, – но сейчас меня волнует мое существование на земле. Я не хочу вас терять и готов на все… даже на то… чтобы принять вашу веру.
Улыбка озарила лицо Деборы.
– Вы правда это сделаете?
– А почему нет? Генрих IV сделал, только наоборот, а я спустя несколько веков отвечу ему тем же.
Долгий и нежный поцелуй был наградой за обещание такого вероотступничества.
9
Моника Люзене была девушкой непредсказуемой. Она принимала совершенно неожиданные решения, и ничто не могло ее заставить от них отказаться. Это очень раздражало беднягу Эдуарда. Когда дел в доме было по горло, она вдруг принималась за самый незаметный закуток и жертвовала всем ради ненужной уборки. Никто бы не сумел сказать, даже она сама, почему сегодня утром ей пришло в голову вымыть чердак. Она предстала перед Агатой и Деборой, закутанная в фартуки, кофты и похожая на астронавта.
– Я иду на чердак. Там уже сто лет никто порядок не наводил, и потом мне хочется поглядеть, что лежит в этих старых, пыльных сундуках.
Поскольку отговаривать ее даже и пытаться не стоило, Дебора согласилась заменить Монику на работе по дому.
Моника спустилась к полудню, вся в пыли и паутине, но с блестящими глазами. Перед тем как пойти умыться, она поделилась с Деборой:
– Обалденно! Сногсшибательные штучки! Я вам расскажу…
За обедом женщины даже забыли об Эдуарде, насколько увлекла их Моника своими раскопками:
– Невероятные платья, чепчики… можно целый музей сделать, и потом шляпы! И зачем хранить все это старье? Оттуда сверху – восхитительный вид на Семнез, там так спокойно, так тихо, даже уходить не хотелось.
Агата посоветовала ей есть, пока не остыло. Она поковырялась в тарелке с зеленым горошком и отложила вилку.
– А еще знаете что! Я нашла толстенный альбом с фотографиями, из красного бархата и с золотой застежкой. Вот уж когда я повеселилась! Мадам во время первого причастия, господин в матроске и в берете с надписью «Жан Барт». Со смеху умереть! Лучше всех Армандина, в полосатом купальнике поднимает гантелю, грудь вперед! А она ничего, симпатичная была! Интересно, почему она замуж не вышла? А еще куча детей! Я, по-моему, узнала Жан-Жака и Ирену, правда, не уверена. А дядя Жером в военной форме. Посмотришь на его усы и лукавые глазки – ни за что не подумаешь, что он превратился в старого скрягу. Это все-таки так противно – стареть…
С этими словами Моника помогла своим подругам убрать со стола и помыть посуду. Дебора спросила:
– Моника, а что вы сделали с этим альбомом? Было бы забавно его посмотреть, если, конечно, это удобно.
– Что ж в этом неудобного! Он валялся в самом углу чулана, и никто о нем даже не вспоминал! На всякий случай я спрошу все-таки у хозяйки.
В гостиной, наливая кофе, Моника сказала Генриетте Нантье:
– Мадам, сегодня утром на чердаке я наткнулась на старый семейный альбом с фотографиями. Если мадам желает, я могу его принести.
– Будьте так любезны, Моника. Это вернет нам молодость, а нам всем сейчас не помешает немного отвлечься.
Жан-Жак запротестовал:
– Кому это нужно – рассматривать, какими мы были и какими больше никогда не будем!
– Жан-Жак, ты что, белены объелся?
– Простите меня, мама, но мы по уши завязли в неприятностях, и я считаю неуместным утешаться пожелтевшими фотографиями, которые могут нас рассмешить, а могут, наоборот, нагнать тоску.
Генриетта растерялась и не нашла, что ответить.
– Как хочешь… Где этот альбом, Моника?
– У меня в комнате, я его почистила, вытерла от пыли…
– Ну что ж! Пусть там и остается. Я попрошу его у вас в лучшие времена, когда мой сын будет в менее нервозном состоянии.
– Не понимаю, почему каждый раз мы должны поступать так, как угодно Жан-Жаку? – фыркнула Ирена. – Я бы с удовольствием посмотрела, какая я была маленькая, и Патрику бы показала.
Патрика такое обещание в восторг не привело, и Жан-Жак зло бросил:
– Ты думаешь, его обрадует, что из прелестного ребенка получилась такая уродина, как ты?
Ирена разразилась слезами при полном безразличии остальных. Она вообще мало кому была симпатична. Одна Генриетта возмутилась, да и то из принципа:
– Жан-Жак, что ты вечно к сестре цепляешься?!
– Она меня раздражает.
Ирена расплакалась еще пуще, но Патрик, казалось, и не думал ее утешать. Моника, почувствовав, что ее присутствие становится неприличным, на цыпочках вышла.
– И вы в такой момент еще осмеливаетесь ругаться? – очнулся Жорж.