Окно на улицу у меня было распахнуто. На площади стоял человек и, судя по всему, слушал. В другое время это меня смутило бы, но не сейчас. Я вдруг узнала в нем мужчину с купального мостика — что ему тут понадобилось? Я подошла к окну и демонстративно его закрыла, а он кивнул мне и направился дальше.
9
Пронзая взглядом коршуна, обезьяна ему: «Ты врешь!
Меня такими жалобами точно не проймешь».
Я дождалась сумерек, чтобы посмотреть, поставила ли она еду на крыльцо. Как только она об этом заговорила, я тут же подумала: выброшу. Но когда я принесла кастрюлю на кухню, у меня внезапно свело живот, да так, что я согнулась в три погибели, и до меня дошло, что я совершенно не помню, а ела ли я вообще что-нибудь после смерти Халланда. Я подняла крышку — с нее капало, в нос ударил запах холодного рагу — и одновременно выхватила из ящика вилку и стала есть прямо из кастрюли, стоя возле кухонного стола. Желудок сжался, а я — жрала. Минуты две. После чего, оставив вилку в кастрюле, выпила огромное количество воды из-под крана, чуть ли не бегом понеслась в гостиную и бросилась ничком на диван. Сдернув с подлокотника, натянула на себя плед, закрыла глаза, скинула туфли — о, до чего я устала, я была усталая и сытая, и спокойная, объятая покоем, теперь я могу уснуть. Во рту у меня начала набираться слюна, я знала, к чему это, пульсирующая боль за глазницами была мне тоже знакома, я сглотнула слюну, она снова набралась, еще быстрее, в висках стучало. Отбросив плед, я выскочила в коридор. Успела наклониться над унитазом прежде, чем еда Ингер хлынула струей изо рта. Осев на пол ванной, я произнесла: «Ох!» Этот звук как будто бы мне помог. Пол был теплый, я прилегла, и лежала, свернувшись в комочек… пока не позвонили в дверь. За окном была темень, я еле живая, пол жесткий, неизвестно, сколько я проспала.
Хотя уличный фонарь освещал фигуру на крыльце, я не могла понять, кто это. Я успела испытать щекочущее ощущение во всем теле, однако оно исчезло, едва я открыла. Передо мной была молодая женщина, но это была не Эбби. С большущей сумкой через плечо, она стояла, расставив ноги и выпятив вперед свой беременный живот, и глядела на меня глазами лани, и вид у нее был отнюдь не извиняющийся, когда она произнесла:
— Извини, что так поздно. Добираться в такую даль из Копенгагена без машины непросто, это заняло время.
— Ты кто? — спросила я.
— Меня зовут Пернилла.
— Пернилла, — повторила я. — Мы знакомы?
— Я прочла в газете про Халланда. Я его племянница, ты разве не знаешь?
Я подвинулась и дала ей войти. Я еще не совсем проснулась, час был поздний, но то, что у Халланда есть племянница, явилось для меня новостью. Плюхнув сумку в прихожей, она огляделась.
— О! — с интересом сказала она. — Так это и есть дядино любовное гнездышко? — Она стояла посреди гостиной, подрагивая ноздрями. И вправду лань.
— Он здесь жил, — сказала я. — Много лет. Прости, но я что-то о тебе никогда не слышала. Ты дочь Ханны? Я не знала, что у нее были дети.
— Да, — ответила она.
Я показала рукой на диван и спросила:
— Что-нибудь будешь?
— Ничего, кроме воды.
Я вышла в кухню. Пока вода лилась из крана, в мозгу у меня забрезжило.
— Ты приемная дочь Ханны, — сказала я.
Кивнув, она отпила.
— Мои родители умерли, а когда умерла Ханна, остался только Халланд.
— Только Халланд. — Я присела, но головокружение не проходило. — Знаешь что… Ты рассчитывала здесь переночевать?
Она не ответила.
— Ты хочешь здесь переночевать?
Она кивнула.
— Я так устала, я уже собиралась ложиться. Мы не могли бы поговорить завтра?
— Я тоже устала, — сказала она. — А мы не можем немножко поговорить сейчас, перед сном?
— Поговорить о чем? — Я предчувствовала — надвигается что-то неприятное, к тому же я и в самом деле очень устала. — Тогда я, пожалуй, выпью кофе.
— Ты писательница, да? — окликнула она меня, когда я засыпала кофе в гейзерную кофеварку. — И над чем ты работаешь?
— Над чем работаю? — Я подошла к дверям и пристально на нее посмотрела. — Нечего занимать меня разговорами! Халланд умер! Тебе это хорошо известно, не так ли? Разве ты не из-за этого сюда приехала? Или из-за чего-то еще?