Лозовский наполнил стопари.
— Ваше здоровье, гражданин Михоэлс!
— Ваше здоровье, гражданин Лозовский!.. Выходит, шофер. А мне он показался очень милым молодым человеком.
— А он и есть милый молодой человек. Только он плохо кончит. Слишком много болтает.
— Не понял.
— Он же расшифровался перед тобой в полминуты. Все равно что предъявил удостоверение лейтенанта госбезопасности. Опять не понял? Чтобы говорить с тобой, нужно иметь буйволиное терпение. Он похож на театрала, которые записываются в очередь и неделями отмечаются, чтобы попасть в ГОСЕТ?
— Нет, не похож. Но он сам сказал: он попросил билет и ему дали.
— У кого он попросил билет? Кто ему дал? Ты? Твой администратор?
Михоэлс потянулся к бутылке, но Лозовский прикрыл рукой свой стопарь:
— Мне хватит. Мне еще сегодня работать.
— Тогда и мне хватит. В отличие от некоторых я никогда не пью водку в одиночку. Я считаю это высшим проявлением эгоизма. Тебе не кажется, Соломон Абрамович, что ты живешь в каком-то, скажем так, странном мире?
— А тебе кажется, что ты живешь в другом мире? Приступай. О своих встречах в Америке ты очень хорошо рассказывал в Доме литераторов и в ЦДРИ, мне передавали. Теперь так же образно и обстоятельно расскажи о своей встрече в Кремле. Какую машину за тобой прислали?
— Черный «ЗиС». В ней был военный. С четырьмя шпалами. Полковник?.. Сопроводил меня. Передал в приемной другому, в полувоенном, без знаков различия. Помощники Молотова Ветрову. Он сказал: «Товарищ Молотов вас сейчас примет». Пригласил войти в кабинет. Я вошел. Молотов вышел из-за стола, ждал меня на ковровой дорожке. Все это было похоже на процедуру вручения верительных грамот.
— Дальше.
— Я вручил верительные грамоты.
— Ты можешь без шуток?
— Ты же просил рассказывать образно. Пожал руку. Пригласил сесть. Там у него такой инкрустированный столик и два кресла. Ну, сели, то да се.
— Что — то? И что — се?
— Сказал, что не смог, к сожалению, встретиться со мной сразу после нашего возвращения из поездки. Спросил, не болит ли нога. Предложил лечь в «кремлевку». Я сказал: может быть, после победы. Сказал: мы очень высоко оцениваем результаты вашей поездки.
— «Мы»?
— Да, мы. Не сказал, кого он имеет в виду, а я не стал спрашивать. Потом сказал, что товарищ Сталин просил при случае передать его благодарность нью-йоркским меховщикам за шубу. И его, Молотова, благодарность. «Мы ценим этот трогательный знак внимания». Я ответил, что не знаю, когда этот случай представится, но обязательно передам. Я позволил себе спросить, понравилась ли товарищу Сталину шуба. Молотов ответил, что, по мнению товарища Сталина, американские скорняки путают понятия «большой» и «великий».
— Не понимаю. В чем тут соль?
— Мерку для шубы Сталина снимали с Фефера.
Лозовский нахмурился, соображая, а потом громко, раскатисто захохотал. От восторга даже хлопал себя по ляжкам. Отсмеявшись, предупредил:
— Ты только никому больше об этом не рассказывай. Дальше.
— Спросил, идут ли в среде московской интеллигенции разговоры о возможности создания еврейской республики в Крыму. Я ответил: да. Тема номер три после сводок Совинформбюро и погоды. Поинтересовался, как еврейская общественность относится к этой идее. Я сказал то, что есть: с опаской. Он попросил объяснить почему. Я объяснил. Если русскому сказать, что его облигация выиграла сто тысяч, он сразу побежит в сберкассу. А еврей сядет и начнет думать, что бы это могло означать.
— Он засмеялся? Улыбнулся?
— Нет. У меня создалось впечатление, что в этот день ему было не до смеха. А может, не весь день, а только во время нашего разговора. Потом он спросил: не возникала ли у московской еврейской интеллигенции мысль обратиться в правительство с просьбой о создании Крымской еврейской республики. Я поинтересовался: а она должна возникнуть? Он ответил, что спросил только то, что спросил. Я сказал, что не могу говорить за всю еврейскую интеллигенцию, но у меня самого эта мысль возникла. Он спросил: когда? Я ответил: только что.
— Еще раз, — попросил Лозовский. — Значит, он спросил, не возникала ли у московской еврейской интеллигенции мысль…
— Да. Обратиться в правительство с просьбой о Крыме.
— И ты ответил, что у тебя эта мысль возникла. Что он на это сказал?
Михоэлс пожал плечами:
— Ты будешь смеяться, но ничего. Сидел и молчал. И смотрел на меня. Просто смотрел. Молча. Спокойно. С интересом. Ну, вот как ты сейчас на меня смотришь.
— Выжидающе?
— Пожалуй. Да, выжидающе.
— И чего он дождался?
— Я спросил: если мысль, которая возникла у меня, возникнет и у других, кто должен обратиться в правительство?
— Что он ответил?
— Он сказал, что, насколько ему известно, в СССР есть только одна общественная организация, представляющая интересы советских евреев. Еврейский антифашистский комитет. Я спросил, кому правильнее будет адресовать обращение. Он ответил, что является официальным лицом и не имеет права давать никаких указаний общественным организациям.
— Что было дальше?
— Практически ничего. Он еще раз поблагодарил за поездку и пожелал творческих успехов.
— Значит, Молотов не сам сказал об обращении, а заставил это сделать тебя?
— Получается так. Но я не понимаю смысла этой дипломатии. Перед поездкой в Америку он сам заговорил о Крыме. И дал понять, чтобы я не делал из этого секрета.
— Тогда была неофициальная встреча. И импульс был адресован американцам. Сейчас он хочет создать впечатление, что вся инициатива идет от самих евреев. Зачем-то ему это надо. Не знаю зачем. Логика у него очень извилистая. Как русло Куры.
— Куры? — удивился Михоэлс. — Молотов, насколько я знаю, из Вятки.
Лозовский только рукой махнул:
— Какая Вятка? Какой Молотов? Мы все время говорим не о Молотове, а о Сталине!.. Как возник в этом деле Шимелиович?
— По чистой случайности. Он привез статью для «Эйникайта» о Боткинской больнице. Мы как раз сидели у Эпштейна, обсуждали, как лучше составить обращение. Я решил, что его совет не помешает. Он человек опытный. И свой — член президиума комитета. Это было ошибкой?
— Кто может заранее сказать, что ошибка, а что не ошибка!
— Все равно нам не удастся держать обращение в секрете. Его нужно обсудить и одобрить на президиуме ЕАК. А это значит, что на следующий день об этом будет говорить вся Москва.
— Налей-ка мне кофе, — попросил Лозовский. Взял из рук Михоэлса фаянсовую чашку с отбитой ручкой, сделал глоток. — Желудевый?
— Пополам с цикорием. Где сейчас в Москве найдешь настоящий кофе!
Лозовский поставил чашку на стол и решительно произнес:
— Вы не будете обсуждать обращение на президиуме.
— Но позволь…
— Есть подписи: председатель президиума, заместитель председателя, ответственный секретарь. Этого достаточно. Пока. А там видно будет.
— Объяснишь?
— Попробую. Кто входит в президиум?
— Ты всех их прекрасно знаешь.
— А ты повтори. Начни с себя.
— Ну, Михоэлс.
— Соломон Михайлович. Народный артист СССР, кавалер ордена Ленина. Рост — низкий. Телосложение — крепкое. Плечи — опущенные. Шея — короткая. Лоб — высокий. Брови — дугообразные, широкие.
— Что это за поэма в прозе? — удивился Михоэлс.
— Словесный портрет.
— По такому портрету в жизни никого не поймаешь.
— По такому портрету никого и не ловят. Его составляют, когда арестованного привозят в тюрьму.
— А ты откуда знаешь?
— Сиживал-с.
— У нас?
— Бог миловал. Еще в царской тюрьме. Но эта практика сохранилась и в наших тюрьмах. В том числе и во внутренней тюрьме Лубянки.
— К чему ты мне это рассказал?
— Не понял? — спросил Лозовский. — Тогда продолжай список президиума.
— Борис Абрамович Шимелиович.
— Профессор, главный врач Боткинской больницы, крупнейшей и лучшей в стране.
— Вениамин Зускин.
— Народный артист РСФСР. Лучший актер ГОСЕТа. Не считая тебя.
— Считая.
— Еще?
— Лина Соломоновна Штерн.
— Академик, директор Института физиологии Академии наук СССР, лауреат Сталинской премии.
— Перец Маркиш. Самуил Галкин. Лев Квитко. Давид Гофштейн.
— Лучшие еврейские поэты.
— Давид Бергельсон.
— Лучший еврейский прозаик… Продолжать? Или сам все понял?
— Что я должен понять? — спросил Михоэлс. — Что в президиуме комитета весь цвет еврейской интеллигенции? Я давно это знаю.
— И я это знаю. Так вот давай их побережем.
Михоэлс нахмурился.
— Что ты этим хочешь сказать?
Лозовский оглядел просторную, заставленную книжными шкафами и кроватями комнату. На одной из стен висела карта СССР. По западной границе теснились красные бумажные флажки на булавочных иголках. Лозовский тяжело поднялся, подошел к карте. Кивнул Михоэлсу: