Я кончил, и он дал мне новую тему для импровизации.
Сочинение музыки – вот к чему я больше всего стремился, и приободрившись, я играл, вкладывая в музыку всю душу. На этот раз Моцарт долгое время сидел в молчании. И когда я уже окончательно понял, что не понравился ему и совсем пал духом, он сказал слова, которые запомнились мне на всю жизнь.
Бетховен сделал паузу, словно желая подольше насладиться этим воспоминанием, а затем продолжал:
– Ван Свитен спросил Моцарта, что он думает о моих импровизациях, и тот ответил: «Внимательно прислушайтесь к его игре. Музыка его завоюет весь мир».
Я был глубоко взволнован его похвалой, но старался этого не показать – гордость не позволяла. Когда же Ван Свитен стал упрашивать Моцарта давать мне уроки композиции, я присоединился к его просьбе После некоторых раздумий Моцарт согласился и велел мне прийти через неделю, чтобы составить расписание уроков Я признался, что больше интересуюсь композицией, нежели самой игрой, и что он мой любимый композитор, и Моцарт ответил «Надеюсь, ваше мнение не переменится к концу наших занятий». Сказано это было несколько насмешливо, но одновременно с некоторой надеждой Я не помнил себя от радости.
Ван Свитен отвел Моцарта в сторону обсудить другие дела, и я услышал твердый ответ Моцарта «Торговаться я не стану. Двести гульденов за оперу, вот мое последнее слово». И тут же добавил: «Этот юноша из Бонна, если пожелает, далеко пойдет в искусстве композиции Я готов давать ему бесплатные уроки»
Я оглядел его музыкальную комнату, которая, как я надеялся, должна была стать с этих пор и моим прибежищем. Комната была узкой, продолговатой, меня смутило несколько вольное изображение обнаженных купидонов на потолке. Теперь ее называют комнатой, где создавался «Фигаро». В мои шестнадцать лет мне было легче смотреть на его письменный стол, на зеленое сукно, почти такое же как на моих панталонах, на желтое гусиное перо, белую свечу и покрытую пылью скрипку, нежели на обнаженных купидонов.
Через минуту Моцарт распрощался со мной Я так и запомнил его: хрупкий, маленький, бледный человек в помятых панталонах, неприметный до тех пор, пока лицо его не преображала улыбка. Он дружески посмотрел на ван Свитена и красивым мелодичным голосом извинился, что не смог уделить нам больше времени – на следующей неделе он надеялся быть посвободней. И я вновь подумал, какая у него удивительно милая улыбка.
24. Бетховен и Сальери
Взволнованный своим рассказом, Бетховен замолчал «Дорогой господин Бетховен, что же произошло потом?» – спросила Дебора.
– Я никогда его больше не видел Мне пришлось вернуться домой. Моя матушка тяжело заболела и вскоре умерла. А когда я перебрался в Вену, Моцарта уже не было в живых.
«Вы полагаете, что Моцарт умер своей смертью?» – спросил Джэсон.
– По всей вероятности, да. Он был крайне непрактичен – вечно сидел в долгах. Он мог отказаться от заказа в двести гульденов, в котором сильно нуждался, и тут же предложить мне бесплатные уроки. Он не думал о своей выгоде. Неудивительно, что он умер в нищете.
«А как вы относитесь к его музыке?» – спросил Джэсон.
– Молодой человек, Моцарт обладал чудесным инструментом, этот инструмент был заключен в нем самом. Его музыка – это он сам. Он обладал талантом самым искренним образом выражать свою боль и радость, передавать переполнявшее его огромное счастье или горе, трогать сердце несравненной красотой и изяществом своих мелодий. Свой талант он никогда не растрачивал попусту, как растрачивал свое здоровье. Его музыка многому учит, – Бетховен благоговейно склонил голову.
Джэсон с минуту почтительно молчал, а затем, горя нетерпением побольше разузнать, написал: «А что вы все-таки думаете о признании Сальери на исповеди?»
– Сальери был моим учителем, – сердито проговорил Бетховен.
«Он сейчас находится в доме умалишенных».
– Значит, он безумен. «Возможно, он всегда был безумен?» Бетховен порывисто встал и объявил:
– Пойду-ка посмотрю, как управляется эта гусыня – моя экономка. Она, видно, решила уморить нас голодом. – И он поспешил на кухню.
Как только за ним закрылась дверь, Шиндлер показал гостям одну из разговорных тетрадей Бетховена и запись, сделанную в ней его, Шиндлера, рукой.
«Сальери пытался перерезать себе горло, но остался жив. Он утверждает, что отравил Моцарта. Он окончательно лишился разума. В бреду он твердит, что виновен в смерти Моцарта, требует исповеди, чтобы признаться в совершенном преступлении, и в Вене ходят слухи, будто он уже исповедовался некоему священнику. Могу побиться об заклад, что его замучила нечистая совесть. Обстоятельства смерти Моцарта подтверждают признание Сальери».
– Значит, вы со мной согласны, господин Шиндлер? – воскликнул Джэсон.
– Да.
– А вы не боитесь полиции? – спросила Дебора.
– Они не посмеют тронуть Бетховена. Это вызовет скандал.
– Но он не верит в виновность Сальери. Он и слышать не хочет об этом.
– Это только на словах. В глубине души Бетховен не доверяет Сальери. Пусть он расскажет вам о том времени, когда просил Сальери рекомендовать его на должность императорского капельмейстера.
– Как это сделать? Стоит мне упомянуть имя Сальери, он тут же сердится, – сказал Джэсон.
– Пусть попытается ваша жена, она ему очень нравится. Сегодня, в ожидании вашего визита, он весь день был сам не свой. И заказ ваш вдохновляет его, хотя и внушает беспокойство. Он собирается приняться за ораторию, чтобы доказать Вене свою работоспособность и что на его сочинения большой спрос, хотя писать в последнее время ему стало трудно.
– А вы, господин Шиндлер, – спросила Дебора, – почему вы недолюбливаете Сальери?
– Когда Бетховен совсем лишился слуха, Сальери перестал с ним встречаться.
– Не кажутся ли обстоятельства смерти Моцарта подозрительными Бетховену?
– Кажутся. И я вам сейчас это докажу. – Но тут раздались шаги Бетховена, и Шиндлер предостерег: – Осторожно, мы это сделаем перед вашим уходом. Он рассердится, если узнает, что я задумал.
– Опять вы что-то замышляете против меня, Папагено? – с порога возмутился Бетховен. – Стоит мне отвернуться, как вы тут же принимаетесь шептаться.
«Мы говорили о Сальери», – написала Дебора.
– Что там о нем говорить, он, можно сказать, мертвец. Пусть себе покоится в мире.
«Однако вы утверждаете, что многим ему обязаны».
– Несомненно. Госпожа Отис, вы прекрасно пишете по-немецки. Гораздо лучше, чем ваш муж.
«Значит, вы думаете, что Сальери был неправильно понят?» – настаивала она.
– Не отрицаю. Музыканты, как и все люди, нередко ссорятся. Когда я был учеником Гайдна, мы частенько с ним ссорились, но не собирались подсыпать друг другу яд.
Дебора написала: «Было бы очень любезно с вашей стороны рассказать нам о Сальери, наши расспросы на этом бы кончились».
– А затем мы приступим к еде. Обед уже почти готов. Эта идиотка-экономка сумела, наконец, развести в печи огонь.
«Господин Бетховен, – вмешался Джэсон, – расскажите нам, как Сальери устраивал вас на должность императорского капельмейстера?»
Бетховен недовольно проворчал:
– Ну, и болтун же этот Папагено. Обязательно все переиначит. И все же вам не мешает послушать. Вы убедитесь, что Сальери был интриганом, но не убийцей.
«В конце 1792 года, когда я возвратился в Вену, – начал Бетховен с видом задумчивым и серьезным, – Моцарт уже был в могиле, и мне пришлось искать другого учителя. Я сделался учеником самого близкого ему композитора – Иосифа Гайдна, который к тому времени приехал из Англии. Но мы с ним не поладили, и спустя некоторое время я начал брать уроки у Сальери.
Сальери считался прекрасным педагогом, он долгие годы состоял на службе при дворе, благоволил ко мне и научил меня многому, больше, чем кто-либо другой. А за уроки он брал» весьма скромную плату. Я почитал его своим добрым и искренним другом и всюду, в знак признательности, подписывался: «Людвиг ван Бетховен, ученик Сальери».