Лепра задумчиво обошел комнату. Подойдя к Еве, он поцеловал ее.
– Где наша не пропадала!
Первый день уже начался. Лепра повел Еву в «Каскад». Заказал изысканный ужин, обрадовался этому, но отметил, что трудно радоваться, если нельзя говорить о будущем. Уже многие месяцы, а может быть, и годы, его естественное жизнелюбие питалось проектами, планами, но сейчас их не было. Он пил, пока Ева не отодвинула от него бутылку.
– Веди себя достойнее, – сказала она.
Он подавил в себе возникшую на мгновение неприязнь.
– Извини. Я не привык жить по дням.
– Я знаю. Для этого надо быть очень несчастным.
Листья на деревьях уже покраснели. Двое, потерявшие свое будущее, брели куда глаза глядят, и Лепра, чтобы не молчать, рассказывал истории из детства. Воспоминания, которые он так долго хранил в себе, буквально переполняли его. Консерватория, упорная работа, виртуозы, властители дум, возникающие вдалеке на сцене в нереальном свете рампы, словно в ином пространстве. И навязчивая идея стать одним из них.
– Я всегда откладывал настоящую жизнь на потом, – признался он.
– Ты никогда так со мной не говорил, – сказала Ева. – Продолжай, милый.
– Тебе, правда, это интересно?
– Ты даже не представляешь себе, как.
Он воодушевился, заговорил о бедности, о годах, проведенных в кафе и бистро. Ему вспоминались редкие вечера, когда выпадала возможность показаться настоящим ценителям, и дни, полные безысходности, загубленный талант, проходные влюбленности и, наконец, Фожер! Фожер, который в один прекрасный день отставил бокал и приказал официанту позвать незнакомого пианиста. «Сядь. Как тебя зовут?.. Лепра? А у тебя недурно выходит. Сыграй мне что-нибудь простенькое… только для меня… что хочешь, лишь бы тебе это было дорого. Понял?»
Лепра сыграл ему ноктюрн Форе. Разговоры понемногу стихли, все лица повернулись к эстраде, и раздались первые аплодисменты в его жизни. «Хочешь работать со мной?» – спросил Фожер.
– А потом ты увидел меня, – сказала Ева.
– Да. Ты – в блеске славы. Я – робкий, неуклюжий. Я чуть не умер от застенчивости, страха и восхищения, когда ты протянула мне руку. И теперь могу тебе сказать: я уже в тот момент начал ненавидеть Фожера. Я завидовал ему, потому что у него было все. Мне казалось, что он все у меня отобрал. Я, впрочем, был не так далек от истины. В каком-то смысле он все у меня забрал.
Ева почувствовала, что он снова отдалился от нее, что дверь, распахнувшись на мгновение, вновь захлопнулась. Они сели в такси.
– Северный вокзал, – бросил Лепра.
Она не задала ему ни одного вопроса. Сам все объяснит, потому что мужчины – она знала это по опыту – не созданы для одиночества. Лепра задержался у справочной, изучая расписание поездов. Ему по-прежнему хотелось сбежать. Он вернулся, дежурно улыбаясь и ничего ей не сказав.
– Где ты хочешь поужинать? – спросил он резко.
– Решай сам, дорогой.
И снова возникшее между ними напряжение стало невыносимым. Он повел ее в кафе на площадь Вогезов, где можно было спокойно поговорить. Но частые паузы и недомолвки только подчеркивали зыбкость их планов.
– Помнишь первые вечера, которые мы проводили вместе? – спросила Ева. – Ты говорил не умолкая и, когда мы расставались, всегда повторял одно и то же: извините, что я все время болтаю, но мне столько надо вам сказать!
– Это упрек?
– Что ты. Просто приглашение.
– Я все сказал.
Он снова налег на вино, на сей раз Ева не отняла бутылку. Она смотрела, как постепенно пьянеют его глаза.
– Я, конечно, не красавец, – проворчал он. – Слепой увидит, что я преступник. Раз я это чувствую, значит, видно.
Он вытер пальцы салфеткой.
– Я, по-моему, заврался. Ты, по сути, была права. Надо было предупредить полицию в JIa Боле. Сердишься на меня?
– Ты верен себе.
– В любом случае все это касается только меня.
Больше он не произнес ни слова, сделал знак официанту, судорожно пересчитал купюры и мелочь. Стемнело. Выйдя, Лепра заколебался. Идти на спектакль! Потерять еще один вечер? Он схватил руку Евы, и она поняла этот безмолвный призыв.
– Пошли домой, – сказала она.
Возвращение их было невеселым. Лепра не выпускал ее руки. Он буквально вцепился в нее. Вся его тревога сконцентрировалась в пальцах. В лифте она заметила, что он бледен, весь в поту. На пороге он прошептал: «Не зажигай свет».
Он пошел в спальню на ощупь и рухнул на кровать. Боль скрутила ему живот, раздирала грудь. Он икал, задыхался в собственных стиснутых руках. Ева раздевалась в ванной комнате. По аромату ее духов он понял, что она идет по комнате, останавливается возле него.
– Не дотрагивайся до меня, – простонал он.
Кровать тихонько скрипнула. Она села и терпеливо ждала, пока он придет в себя. Он уже не боялся показаться слабым, уязвимым, но горечь поражения обжигала ему язык.
– Ева…
– Да?
– Повтори мне имена… Его брат, Гамар, Брунштейн, Блеш, Мелио, кто еще?
– Что тебе это даст?
– Кто еще?
– Гурмьер.
– Ну да, Гурмьер.
Он снова, вспоминая их лица, повторил вполголоса весь список, потом еще и еще раз. Нет, только не Гурмьер! И не Гамар! И не Брунштейн! И уж никак не Блеш! И, разумеется, не брат, который даже не дал себе труда появиться на похоронах! Что касается Мелио…
Он подполз к Еве, как раненый зверь к своей норе, прильнул к ней и одним движением опрокинул ее на постель, раздавил своей тяжестью, попытался покончить раз и навсегда со своим мучительным и неутолимым желанием. Он бормотал непристойности, неловко тыкался то подбородком, то щекой в ее исчезающее во мраке лицо. Он глотал слезы, стискивал зубы, вступая в рукопашную схватку со стонущим противником, который станет в следующее мгновение тихим и безропотным. «Да уж какой есть, – думал он в этом вихре ярости и отчаяния. – Какой есть… Какой есть…» Он кричал, бредил, пытался освободиться от себя самого. Нет… умереть…
Он откинулся набок, но не умер. Не так это просто. Мало того, гнусная радость заполняла все его существо, окатывала освежающей теплой волной. И так еще неделю? Неделя объятий, восторженного забытья, гордыни и надежды. Ему стало дурно, он встал и пошел в ванную комнату, закрыв за собой дверь, чтобы она не видела, как он роется в аптечке. Он проглотил две таблетки снотворного, в надежде, что сон сразит его на месте. Не тут-то было. Ева, лежа рядом, помогала ему своим молчанием.
Когда он вновь открыл глаза после многих часов бессознательной неги, она по-прежнему была возле него, преисполненная материнской тревоги. Склонившись над ним, она гладила его по голове.
– Который час?
– Десять.
Одно утро позади.
– Почты нет?
– Только газеты.
– Там есть…
– Да. Вскрытие показало, что он умер в обмороке. От эмоций, а не от удушья.
– Это не имеет значения.
– Кто знает. Убийцу могут обвинить только в физических действиях, повлекших за собой смерть. По крайней мере, мне так кажется.
– Для нас, во всяком случае, ничего не меняется, – заключил Лепра.
– Ты, может, все-таки поздороваешься? – сказала Ева.
– Доброе утро.
Они позавтракали на кухне. У них не было сил нести чашки и приборы в гостиную.
– Ну вот, мы как старые супруги, – сказала Ева. – Представь себе, что эта сцена повторяется ежедневно в течение двадцати или тридцати лет. Ты бы выдержал?
– Почему бы и нет?
– Нет, Жанчик. Не насилуй себя. Почему ты всегда бежишь от очевидного? Мой муж был такой же, как ты. Он кидался за каждой встречной юбкой и в то же время упрекал меня в неверности. От логики вы не умрете.
Лепра рассеянно слушал ее, подавляя зевоту. В это утро Ева была ему почти чужой. Он впервые подумал о том, какая система защиты ему наиболее выгодна. Во-первых, надо настаивать на убийстве из ревности – это судьба, а судьба неумолима. И преступник – просто заблудшая овца.
– Ева, – прошептал он, – я хочу задать тебе один деликатный вопрос. Но обещай мне, что ответишь спокойно… Не рассердишься… Помнишь фразу с последней пластинки? «Когда будете ее допрашивать, она вам все объяснит».