– Жан… Ты меня пугаешь.
– Я?
– Можно подумать, ты все рассчитал заранее.
– Ева, дорогая моя, послушай… Разве я напоил твоего мужа? Я посоветовал ему вернуться? Угрожать, шантажировать нас?
– Нет, но… когда он говорил… у тебя было время подумать… обо всем, что ты мне сейчас объясняешь.
Лепра подошел к Еве, снял телефонную трубку.
– Лучше позвонить в полицию, – сказал он.
Она взяла его за запястье, опустила руку с трубкой на рычаг.
– Прости меня. Ты знаешь, какая я… Ты прав… Для него все кончено, это уже ничего не изменит, а мы…
Она приникла к нему, и он почувствовал, как ее руки обвили его и начали сжимать, сжимать в каком-то исступлении. Так она плакала – на свой манер.
– Я очень сожалею о том, что произошло, – сказал Лепра своим самым задушевным голосом. – Я так тебя люблю сейчас. И я не хочу тебя терять. Я сделаю что угодно, лишь бы тебя не потерять.
Его голос задрожал. Слова всегда волновали его. Он еще не до конца осознал, что убил Фожера, но на самом деле он решился на это ради того, чтобы удержать Еву подле себя.
– Ты ведь доверяешь мне? – спросил он, поглаживая ее по волосам. – Надо, чтобы ты всегда мне верила… Мне необходимо твое уважение.
Она решительно отстранилась от него.
– Давай я тебе помогу.
– Дотащи его со мной до машины. Дальше я сам справлюсь.
Они подошли к телу. Поскольку между ними вновь установилось доверие, переполнявший их страх исчез. Фожер был теперь просто трупом. Они взяли его за ноги и за плечи с каким-то чувством скорбной дружбы, перенесли его как раненого, не произнося ни слова. На минуту остановились на крыльце. На все это сверху глядели звезды.
– Пошли, – выдохнул Лепра.
Аллея казалась бесконечной. Их мог заметить поздний прохожий. Они старались ни о чем не думать, призывая на помощь остатки сил. Никто из них не имел права пасть духом раньше другого. Ева была еле жива, когда они положили тело на траву около машины. И тем не менее, именно она открыла дверцу и села, чтобы помочь Лепра. Они усадили Фожера в углу на переднем сиденье.
– Вытяни ему ноги, – сказал Лепра. – Он одеревенеет, и тогда мне не усадить его за руль.
Фожер, казалось, спал, приткнувшись в уголке. Голова больше не кровоточила. Из предосторожности они надели на него фетровую шляпу, которую он оставил в машине вместе с перчатками.
– Надеюсь, все будет хорошо, – сказал Лепра. Ева в ответ поцеловала его в щеку.
– Удачи, дорогой. Я буду думать о тебе.
Машина тронулась. Ева заметила, что дрожит.
III
– Я убит, – сказал Мелио, – просто убит. Это невероятно.
– Он выпил лишнего, – сказал Лепра.
– Я знаю. Он вообще слишком много пил. Я не раз говорил ему об этом. Но он же не был пьян!
– Почти, – сказала Ева.
Мелио покачал головой, указывая на кипу газет на столе.
– Ему устроили достойные похороны… Бедный Морис! Такая глупая смерть… Я как сейчас его вижу, – он стоял там же, где стоите вы, мы виделись недели три назад. Он работал над новой песней. Был весел как всегда. Впрочем, все-таки не так, как раньше. Но если бы что-то его тревожило, он бы со мной поделился. Фожер ничего от меня не скрывал. А что вы думаете! Мы дружим тридцать лет. Я, впрочем, спрашивал его. Я, помню, поинтересовался, как его дела, здоровье. Он рассмеялся. Мне кажется, я до сих пор слышу его: «Эта песенка задаст мне хлопот, – это его собственные слова, – но ничего, увидишь, это будет моя лучшая песня!» Такой уж он был, Фожер! Всегда полон сил, уверен в себе… Извините, мадам.
Мелио поднялся, прошелся по кабинету, с трудом сдерживая волнение. Лепра с любопытством наблюдал за ним. Он несколько раз видел его в мюзик-холле и у Фожеров, но они никогда не разговаривали. И вот он здесь, в этом кабинете, где чередой проходили знаменитые композиторы, признанные звезды. В один прекрасный день он положит на этот широкий стол, против которого он сейчас сидел, текст своей первой песни. И тогда этот коротышка, который сейчас протирал стекла очков, будет держать в своих руках его жизнь… Какой он, право, незаметный, робкий, тщедушный… Детские запястья, шея тощая, лицо дохляка, растопыренные, дурацкие уши… И одет, как клерк. Но диски Сержа Мелио известны во всем мире.
– Может, удалось бы его спасти, найди они его чуть раньше.
– Нет, – сказала Ева. – Он умер сразу. Машина превратилась в груду металлолома.
Она отвечала спокойно, не пытаясь изображать волнение, которого не испытывала. Поскольку Мелио знал все о жизни Фожера – ни к чему и притворяться.
– И все-таки странное происшествие, – продолжал Мелио.
– Вовсе не странное! – оборвал его Лепра. – По заключению полиции, в тот вечер был густой туман, а виражи там крутые. Я их знаю. Уверяю вас, там крайне опасно. Это не первый несчастный случай на том месте.
Мелио присел на угол стола, чтобы быть поближе к Еве. На Лепра он не смотрел. Не исключено, что само присутствие здесь пианиста казалось ему неуместным.
– Что вы теперь собираетесь делать? – спросил он.
– Не знаю, – сказала Ева. – Сначала мне надо отдохнуть. Смерть моего мужа влечет за собой много проблем.
– Если я могу быть вам полезен… – начал Мелио.
В его словах не прозвучало и толики тепла. Он был слишком большим другом Фожера, чтобы быть другом Евы.
– Да, конечно, – с достоинством сказала Ева отрешенным голосом. – Может, вы смогли бы мне помочь. К моему величайшему удивлению, муж не оставил завещания. Он вам не давал никакого документа?…
Мелио прервал ее жестом.
– Нет, ничего, абсолютно ничего… Но, однако…
Лепра делал вид, что его крайне занимает последняя модель электрофона Мелио. Затем он медленно пошел вдоль книжного шкафа, остановился перед большим концертным плейером, стоявшем на возвышении. Отблески света играли на его блестящей поверхности. Он уже не слышал Мелио, который, склонившись к Еве, что-то ей тихо говорил. Ему хотелось уйти отсюда на цыпочках и смешаться с толпой на бульваре. Он увидится с Евой позже, когда у нее найдется время вновь подумать о своей любви. Последние пять дней она как чужая. «Нужен ли я ей вообще?» – этот вопрос Лепра задавал себе постоянно. Нет, его любовница не думала о нем. Ей хватало хладнокровия, чтобы говорить о делах, принимать людей, болтать по телефону, писать, писать! Кому она писала часами? Друзьям, рассеянным по разным странам. Иногда она просто ставила его перед фактом: «Сегодня я обедаю с Мюриэль, она проездом в Париже. До вечера, дорогой». Но вечером она перезванивала ему: «Увидимся чуть позже. Сейчас я не могу. Я все тебе объясню».
Он ужинал один, в первом попавшемся ресторане, и не мог избавиться от какого-то смутного огорчения, от саднящей боли в груди. Она любила его – в этом он был уверен – как, быть может, никогда никого не любила. Но стоило ей отдалиться от него, он исчезал из ее жизни. Она принадлежала всем остальным. Она им себя предлагала. Она так смотрела на мужчин, что те невольно начинали за ней ухаживать… без всякой задней мысли! Она делала это специально, чтобы возникло некое напряжение – ее излюбленная атмосфера. А также чтобы можно было перейти на дружеский фамильярный тон и тут же рассказать незнакомым людям о самом сокровенном и обращаться с ними, как с близкими приятелями. Мужская дружба была нужна ей как воздух. С первого взгляда она проникала в самую душу, догадывалась об огорчениях, о провалах, о еще незажившей ране. Она улавливала аромат этих чужих жизней, которые соприкасались с ее собственной, и жадно вдыхала его, пьянея. Ее всегда тянуло испытать на себе все невзгоды, о которых ей рассказывали, справиться с ними, услышать в них какой-то человеческий патетический резонанс, подобный музыкальному аккорду. Лепра, уставившись на огромное черное крыло рояля, видел перед собой только вереницу Ев, населявших его память. Какая из них была подлинной? Та, которая порой рыдала у него на груди, и ее приходилось утешать, как девочку? Или та, что говорила ему: «Я встретила Ларри. Он не изменился», – и тут же замыкалась в себе и сидела молча, погрузившись в свои далекие мысли? Или та, что шептала: «Мы всегда одиноки!»? Неуловимая Ева! В данный момент она исполняла роль вдовы в комедии соболезнований. Бывшая статистка слишком далеко зашла в чувстве условного. Чтобы забыть прошлое, может быть, но какое прошлое?