- Третий вопрос, что тяжёлым бременем лежит на душе каждого из нас и, подобно дыму от сожжённой курии, не даёт нам вздохнуть свободно: когда же будет покончено с этим безумием? Увы, не прежде, чем обстоятельства смерти Клодия будут доподлинно выяснены. Лишь когда история с его убийством останется в прошлом вместе с ним самим, мир и спокойствие вернутся в наш город.
- Как погиб Клодий, кто и почему убил его? Его друзья утверждают, что он был убит злодейски и без всякой причины. Виновным они объявляют Милона и клеветнически утверждают, будто он замышляет новое убийство – на этот раз человека куда более важного и почитаемого, нежели Клодий.
- Что ж, давайте привлечём Тита Анния Милона к суду. Да, вы не ослышались. Не судьи из сенаторов и высших должностных лиц – вы, народ, граждане Рима, будете судить Тита Анния Милона здесь и сейчас, ибо вы больше всего пострадали от беспорядков последних дней. Я взываю к вам и полагаюсь на ваше суждение, потому что пришёл сюда не восхвалять Милона, а судить. И если вы сочтёте его убийцей, замышляющим новые убийства – изгоните его, и пусть зловещий слух станет правдой. Изгоните Милона из города, который он любит всем сердцем – и пусть живёт остаток дней своих в глуши среди варваров!
При этих его словах раздались протестующие выкрики, почти тотчас же слившиеся в единый негодующий хор. Целий явно не пожалел денег, подмазывая присутствующих – недаром же одним из первых голос подал наш недавний собеседник красильщик. Впрочем, важный господин, который показался мне банкиром, тоже кричал, не жалея голоса, да ещё жестами приказывал своим рабам, чтобы и они не молчали. Ведь не могли же такого явно состоятельного человека подкупить суммой в какие-то пятьдесят сестерциев?
Изобразив на лице полнейшее смятение, Целий поднял руку, призывая к тишине.
- Сограждане! Я понимаю ваши чувства. Вы любите Милона так же, как Милон любит наш город. И всё же мы должны призвать его к ответу и быть беспристрастными в своём решении. Сейчас не время давать волю чувствам. Я прошу вас сдержать своё одобрение и негодование. Это не предвыборный митинг, а народное собрание, созванное в час бедствия; разбирательство происшествия, которое ввергло наш город в смуту. О том, что произойдёт здесь и сейчас, будут говорить на всех семи холмах и далеко за стенами Рима. Те, кто не могут сегодня быть здесь, малые и великие равно, узнают о вашем суждении. Помните об этом!
- Думаешь, он намекает на Помпея? – шепнул Эко мне на ухо.
Целий шагнул в сторону.
- Милон, выйди к народу!
Милон не заставил себя ждать. Он шагнул вперёд совершенно так, как сказал о нём в своей речи Целий – гордо, с высоко поднятой головой. Ни малейших признаков подавленности, удручённости, чувства вины - ни поникших плеч, ни бегающего взгляда. Я заметил, что на нём другая тога, не та, в которой я видел его в доме Целия; причём складки расположены таким образом, чтобы придать его приземистой фигуре как можно больше достоинства. Борода была аккуратно подстрижена, и подбородок, обычно скрытый в её тени, казался таким белым, что у меня мелькнула мысль, уж не воспользовался ли Милон пудрой своей жены.
Принято, чтобы являясь на суд, обвиняемый стремился придать себе как можно более смиренный вид – носил самую скромную, лучше явно поношенную тогу; ходил старческой, шаркающей походкой; чтобы нечёсаные волосы были всклокочены, а давно нестриженная борода клочковатой. Судьи ждут, что своим несчастным видом обвиняемый попытается пробудить в них сочувствие. Милон явно не считал нужным пускаться на подобные уловки. Он походил не на обвиняемого, которому предстоит оправдываться, а на кандидата, ведущего предвыборную кампанию. Явиться в таком виде на суд – пусть даже самозваный, не имеющий юридической силы – было открытым вызовом. Такое поведение пришлось по душе собравшимся. Вопреки недавним увещеваниям Целия, толпа разразилась приветственными криками.
Придав лицу суровое выражение, Целий поднял руку, требуя тишины.
- Граждане, должен ли я напомнить вам, ради чего мы собрались? Дадим же Титу Аннию Милону возможность объяснить свои действия.
Он отошёл к самому краю платформы, чтобы дать Милону как можно больше пространства, ибо Милон принадлежал к той ораторской школе, которая использует оживлённую жестикуляцию. Как оратор он во многом был полной противоположностью Целию. Его коронным номером была не тонкая острота, смысл которой раскрывался лишь позднее в речи; и не изящная недосказанность, прикрывающая разящее, как кинжал, обвинение – Милон представлял направление, которое Цицерон как-то в шутку назвал стилем молотка и ярма: «Сначала вбиваешь слова молотком, как гвозди, а потом впрягаешь метафоры в ярмо и гонишь на рынок».