- А пусть! Там, куда мы идём, будет больше! – и зашагал дальше по улице, удаляясь от нас. Остальные последовали за ним. У меня бешено заколотилось сердце. Если они двигаются в противоположном направлении, значит, в моём доме уже побывали…
Голова закружилась, перед глазами поплыли пятна. Я стиснул зубы. Возможность собственной смерти вызывала в душе, наряду с естественным страхом, ироническое смирение; при мысли о том, что с моими женой и дочерью случилось непоправимое, меня охватил ужас.
Эко понял меня без слов и крепко взял за руку. К дому мы подбежали, боясь увидеть дым. Но дыма не было. Лишь двустворчатые двери стояли распахнутые. Замок был сломан. Разломанный на куски засов валялся на пороге.
После яркого дневного света передняя показалась совсем тёмной. Я кинулся вперёд, тут же споткнулся обо что-то большое и твёрдое и упал. Эко и Давус помогли мне подняться.
- Папа… - сказал Эко, но я не стал его слушать.
- Бетесда! Диана!
Никакого ответа. Я заглядывал в одну комнату за другой. Везде полнейший разгром, стулья и лежанки перевёрнуты, шкафчики тоже перевёрнуты и валяются на боку с распахнутыми дверцами; содержимое их вывалилось на пол.
В нашей с Бетесдой спальне кровать была перевёрнута, перина вспорота и пух летал по комнате. Перед туалетным столиком Бетесды блестела тёмная лужа. Кровь? Я уже готов бы разрыдаться, но тут заметил валяющиеся рядом осколки разбитого кувшина и понял, что это вылилась жидкая мазь.
И ни души в доме – ни в остальных комнатах, ни в кухне.
- А где рабыни?
Оставалась комната Дианы. Её шкаф стоял раскрытый, одежда разбросана по полу. Маленькой серебряная шкатулки, где она держала свои украшения, нигде не было видно.
- Диана! Снова позвал я.
Тишина.
Я вбежал в свой кабинет. Свитки валялись на полу. Наверно, погромщики вытащили их из углублений, ища спрятанные драгоценности. По крайней мере, самих свитков они не повредили – оставили свёрнутыми и даже лент на них не развязали. Мои письменные принадлежности были на месте. Ну да, зачем грабителям свитки и стилосы?
Уловив вонь, я двинулся на запах. Кто из грабителей справил нужду в моём кабинете и подтёрся куском пергамента. Зажимая нос, я осторожно поднял испачканный пергамент, пытаясь определить, что это за свиток, и разобрал:
«Отец, какое горе на нас свалилось! Скорблю о тебе больше, чем о мёртвых!»
Бедная Антигона! Бедный Эврипид!
Я вышел в сад. Бронзовая статуя Минервы, унаследованная мною вместе с домом от дорогого моего друга Луция Клавдия – его и моя гордость и предмет зависти самого Цицерона – была свалена с пьедестала. Возможно, грабители решили, что под ней внутри пьедестала спрятано что-нибудь ценное, а может, ими двигала страсть к разрушению. Бронза должна была выдержать удар при падении; но в статуе, вероятно, был какой-то незаметный изъян. Богиня-девственница, богиня мудрости валялась на земле, расколовшаяся надвое.
- Папа!
- Что, Эко? Нашёл?
- Нет. Не Бетесду с Дианой. Но в передней… Ты сам должен видеть.
- Видеть что?
Прежде чем он ответил, голос сверху позвал:
- Папа! Эко!
Задрав голову, я увидел на крыше Диану. Горло моё сжалось, и я едва не всхлипнул от облегчения.
- Диана… Диана! Как же ты сюда забралась?
- Да по садовой лестнице, как же ещё. А потом мы втянули её наверх. И всё время сидели тихо и не показывались.
- Мама с тобой?
- Да. И она совсем не испугалась высоты. И рабыни тоже. Это я догадалась.
- Молодец. – На глаза навернулись слёзы, и лицо Дианы расплылось.
- Я даже успела взять свои драгоценности. – Диана с гордостью продемонстрировала свою серебряную шкатулку.
- Очень хорошо. Позови теперь маму. – Мне не терпелось убедиться, что с Бетесдой всё в порядке. – И Белбо позови.
- Папа, - тихо шепнул Эко мне на ухо. – Там, в передней.
- Что?
- Идём. – И взял меня за руку.
То большое и твёрдое, обо что я споткнулся, когда вбежал в дом, было человеческим телом. Рабы Эко перетащили его туда, где светлее, и перевернули его на спину.
На лице, всегда таком добродушном и дружелюбном, застыли напряжение и злость. Правая рука сжимала окровавленный кинжал. Туника спереди вся спереди была забрызгана кровью.
Он умер прямо у порога, загораживая дверной проём, не пуская нападавших. Кровь на его кинжале красноречиво свидетельствовала, что хотя бы одного он ранил. На нём самом ран было больше.