Клавдия взяла руку брата в ладони, точно пытаясь согреть, провела пальцами по его пальцам, всмотрелась в них с недоумением.
- А где кольцо? Его золотое кольцо с печаткой. Ты сняла его, Фульвия?
Не отрывая взгляда от мёртвого лица, Фульвия отрицательно покачала головой.
- Кольца не было, когда его принесли. Наверно, забрали те, кто его убил. Решили вознаградить себя за труды. – Голос её был по-прежнему ровным, лишённым каких бы то ни было эмоций.
Послышался тихий стук в дверь. Появились рабыни с полотенцами, гребнями, сосудами с мазями, тазами и кувшинами с горячей водой, от которых поднимался пар. Фульвия нахмурилась.
- Кто их сюда звал?
- Это я велела. – Взяв у одной из рабынь гребень, Клавдия шагнула к изголовью и принялась расчёсывать мёртвому волосы. Гребень запутался в волосах, слипшихся от засохшей крови. Клавдия осторожно высвободила его. Я видел, как тряслись её руки.
- Тогда отошли их.
- Почему?
- Потому что его незачем обмывать.
- Как это незачем? Люди хотят видеть его.
- Вот и пусть видят.
- Но не так же!
- Именно так. Ты ведь хотела, чтобы твои друзья видели его раны? Я тоже. Пусть смотрят. Пусть весь Рим смотрит.
- Но он же весь в крови, и вся одежда…
- Одежду снимем. Пусть видят.
Не поднимая глаз, Клавдия продолжала своё дело. Шагнув к ней, Фульвия выдернула у неё из рук гребень и отшвырнула прочь. Движение было внезапным и яростным; но лицо оставалось невозмутимым, и таким же невозмутимым был голос.
- Моя мама права. Это не твой дом, Клавдия. И это не твой муж.
Эко потянул меня за рукав. Настало время удалиться. В знак уважения к покойному я склонил голову, но никто не обратил на меня внимания: Фульвия и Клавдия стояли друг перед другом, как разъярённые тигрицы с прижатыми ушами. Мы пошли к выходу. Рабыни поспешно расступились перед нами. У дверей я ещё раз оглянулся. Странное это было зрелище: мертвец на столе и обступившие его пять женщин, составлявшие его мир: маленькая дочка, юная племянница, жена на десять лет моложе, ровесница-сестра и престарелая тёща. Ни дать, ни взять – сцена оплакивания Гектора; а рабыни вполне сойдут за хор.
За дверью был совершенно другой мир. Ни траура, ни скорби – лишь напряжение и нервозность, как в осаждённом лагере или на сходке заговорщиков. За время, что мы пробыли с Клавдией и остальными, народу прибыло – появились несколько сенаторов из тех, что из кожи вон лезут, дабы завоевать популярность, каждый в сопровождении своих рабов и вольноотпущенников. Некоторые стояли по двое, тихо переговариваясь; но большинство собрались вокруг возбуждённого, взъерошенного человека, чьё лицо показалось мне знакомым. Человек этот ораторствовал, ударяя себя кулаком в ладонь.
- Чего мы ждём? Надо идти к Милону! Вытащим его из логова и разорвём в клочья, а дом сожжём! Дел-то, чего тут тянуть?
Его лицо показалось мне знакомым.
- Кто это, - шёпотом спросил я Эко, - Секст Клелий?
- Да, - также шёпотом отвечал Эко. – Правая рука Клодия. Его конёк - мутить народ и устраивать беспорядки. Бунты, погромы, уличные драки. Он не из тех, кто боится испачкать руки.
Я заметил, что некоторые из слушавших шумно выражали одобрение; другие лишь презрительно усмехались. Один спросил:
- Думаешь, Милон такой дурак, чтобы после всего вернуться в Рим? Он наверняка уже на полпути в Массилию.
- Ну, нет, только не Милон, - отвечал Клелий. – Он давно грозился убить Клодия, и непременно завтра же явится на форум, чтобы похвастаться. Тут-то мы с ним и разделаемся!
Ему ответил тот самый молодой человек, красивый и элегантно одетый, которого я видел раньше – племянник Клодия Аппий.
- Такая расправа ничего не докажет. Мы будем добиваться суда.
Ответом ему был общий стон.
- Суда! – в отчаянии выдохнул Клелий.
- Да, именно суда, - твёрдо сказал Аппий. – Это единственный способ вывести мерзавца на чистую воду вместе с его пособниками. Думаете, Милон сам это устроил? Да он до засады в жизни бы не додумался, мозгов бы не хватило. Я чую тухлую отрыжку Цицерона! Враги не вдруг решились убить моего дядю. Это был заговор, они долго готовились. И мне мало просто мести. Кинжалом в спину они у меня не отделаются. Я хочу, чтобы они были опозорены, обесчещены, смешаны с грязью, вышвырнуты из Рима вместе со всей роднёй! Вот для чего мне нужен суд.
- Боюсь, выбирать нам не придётся, - негромко заметил молодой человек с подвижным, умным лицом, до сих пор молча стоявший в заднем ряду.
- Гай Саллюстий, - шепнул Эко мне на ухо. – Он трибун, один из самых радикальных. Избран в прошлом году.