- Ух ты, красота!
От неожиданности я едва не подпрыгнул. Любуясь открывшимся прекрасным видом, я даже не заметил, как Эко вышел из своей комнаты и встал рядом. Заметив мой невольный испуг, сын улыбнулся.
- Не волнуйся, папа. Если уж в этом доме мы не можем чувствовать себя в безопасности, то где же тогда. Красота, - повторил он, медленно поворачивая голову, чтобы ничего не упустить. – У Помпея, похоже, тяга к домам, из которых открывается прекрасный вид – вроде того, как у Фаусты тяга быть застигнутой в самых скандальных ситуациях.
- Как у Клодия, - подхватил я, – расширять свои владения и чинить другим неприятности.
- Причём зачастую одновременно, - вставил Эко.
- У Милона – пробиваться в высшее общество, - продолжал я, - у Цицерона – выигрывать самые безнадёжные судебные дела. Каждый подчиняется своей природе и движется назначенным ему путём.
- А у тебя к чему тяга, папа?
- К разгадыванию чужих мотивов. Занятие порой довольно неблагодарное и неприятное.
- Ну, сейчас-то нам грех жаловаться, - заметил Эко.
- Помпей умеет жить на широкую ногу.
- Я, кажется, начинаю чувствовать тягу к такой жизни.
- Лучше заглуши её. Мы здесь лишнего часа не задержимся. Разве ты не хочешь поскорее вернуться к Менении и детям?
- Ах, папа, если бы Менения умела готовить такие замечательные блюда, как здешний повар, или делать массаж так, как тот дряхлый банщик…
- Ну, Помпей человек богатый и может покупать самых искусных рабов.
- Кстати о рабах, папа. Я сейчас с трудом поднял Давуса с кровати – в буквальном смысле поднял. К твоему сведению, он совершенно не способен передвигаться.
- А, чем больше мышц, тем больнее.
- Это что, старинная этрусская мудрость?
- Сомневаюсь, что существовал хоть один старый мудрый этруск, который не умел бы ездить верхом. Ну да ничего, Давус получит ещё один день верховой езды в качестве лекарства.
- Прежде я не замечал за тобой склонности мучить рабов.
- Считай, это местью молодому и сильному за наступившую старость. Но пора за дело. Для начала давай-ка позавтракаем. Пойдём, посмотрим, что приберёг повар, чтобы исцелить тебя от тоски по Менении.
Мы заморили червячка тёплым свежевыпеченным хлебом с семенами кунжута, щедро сдобренной мёдом овсянкой и яблочным компотом. Давус с трудом приковылял в столовую. Он едва мог сидеть, то и дело морщился и кряхтел от боли, но аппетита ему это совершенно не убавило. Он умял столько же, сколько мы с Эко, вместе взятые.
Я намеревался добираться до виллы Клодия верхом по Аппиевой дороге; но управляющий, узнав о цели нашего пути, посоветовал пойти пешком.
- Так ближе, - пояснил он. – Да и незаметнее. Тропа хорошая, идти по ней легко. День, по всему видать, будет тёплый. В такой день идти через рощу одно удовольствие.
- А что за роща?
- Священная роща Юпитера… вернее, то, что от неё осталось.
- Пожалуй, мы так и сделаем. Пошли, Эко. Что ж, Давус, - обратился я к рабу, - тебе повезло. Тебе не нужно опять ездить верхом – во всяком случае, на ближайшие пару часов.
Давус улыбнулся, и тут же передёрнулся от боли, вставая.
Я не пожалел о том, что последовал совету управляющего. Идти было легко, утро выдалось ясное и тёплое, и вид открывался великолепный. Над нами вздымалась вершина Альбы; далеко внизу простиралась равнина. Озера отсюда не было видно; шум далёкого моря сюда не долетал. Мы вошли в лес; он встретил нас тишиной и отгородил от мира; лишь в редких просветах между стволами проглядывали освещённые косыми лучами утреннего солнца верхушки растущих ниже по склону деревьев и широкая лента Аппиевой дороги.
Я шёл по тропе, вслушиваясь в шорох опавших листьев под ногами, скользя взглядом по испещрённым тенями валунам, любуясь причудливым узором голых ветвей на фоне безоблачного неба. Сколько себя помню, меня всегда манили загородные тишь и спокойствие. Они и теперь оставались притягательны, хотя моя попытка пожить за пределами Рима, в поместье в Этрурии окончилась полнейшей неудачей. С тех пор много воды утекло, и многих не стало.
Идущая под гору тропа вывела нас к развалинам Дома весталок. Среди камней и старого дерева всё ещё можно было по остаткам стен различить очертания отдельных помещений. Все украшения исчезли, за исключением нескольких фрагментов мозаичных полов, повреждённых при снятии и брошенных. Безголовая расколотая мраморная женская статуя, валяющаяся на земле, напомнила мне о Минерве в моём саду. Здешняя богиня, скорее всего, была сброшена с пьедестала не грабителями, а неумелыми рабочими; но рабочих с грабителями роднило то, что служили они тому же человеку. Живой или мёртвый, Клодий сеял вокруг себя разрушение и запустение.