— С дорогой душой, с дорогой душой, — воскликнул Полуяров.
На лице его было написано желание отдать в первую очередь Бакунину, а вместе с ним и мне, все, что только потребуется, вплоть до последней рубахи.
— Однако же, господа, к делу, — вдруг строго сказал Бакунин.
Полуяров смутился. Признаться, и мне тоже стало как-то неловко. Вся сцена нашего знакомства показалась мне как будто неуместной в связи с тем, что произошло, то есть с тем сообщением, которое привез пристав.
— Ей-богу, до сих пор не могу поверить во все это, — начал свой рассказ пристав. — Князь Голицын — государственный муж, князь не занимал никаких постов, но все, кто в курсе, так сказать, высшего положения вещей, прекрасно знают, что именно он после гибели Петра Аркадьевича Столыпина стоял у руля державы — и он делает вызов — кому? — Толзееву, ничтожнейшему смутьяну, никчемному человеку. Но это только немногие обстоятельства, стечение случайностей. Ведь если бы Толзеев убил на дуэли князя Голицына — чего быть не могло, — но если бы вдруг это произошло — так значит, роковые судьбы, планида! Что можно противопоставить судьбе? — Задав этот риторический вопрос, Полуяров перевел дух и на несколько секунд умолк, потрясенный силою своих слов.
— Да, брат, судьба такая штука, — согласился с ним Бакунин.
— Но князь Голицын убит. Убит на глазах секундантов, убит непонятно как.
— Князь сделал свой выстрел? — спросил Бакунин.
— Нет, князь не успел выстрелить. Стрелялись без права первого выстрела, на тридцати шагах, сходились по команде. Толзеев первым подошел к барьеру и сделал свой выстрел. У обоих были револьверы. Князь упал. Оказалось — убит двумя пулями. Одна попала прямо в лоб. Вторая раздробила ключицу.
— Кто же сделал второй выстрел? — спросил я.
— Второго выстрела не было, — развел руками пристав.
— То есть его никто не слышал, — уточнил Бакунин. — Где стрелялись?
— На Касьяновом лугу, в версте от заставы по Трамовой дороге[12], недалеко от Иванова села.
— Когда?
— Позавчера, сразу после полудня.
— Позавчера? — удивленно вскинул брови Бакунин. — Так что же…
— Ах, Антон Игнатьевич! На ту беду я был в отъезде. Сам только-только все узнал.
— Секунданты допрошены?
— Допрошены.
— И что же?
— Они и сами никак не могут уразуметь, что произошло.
— И второго выстрела они не слышали?
— Ни один.
— Так-так… — задумчиво произнес Бакунин. — А что этот выстрел… Куда попала пуля?
— Прямо в лоб.
— И все-таки, к какому виску ближе — к левому или к правому?
— Ровнехонько посередине. Хоть линейкой вымеряй.
— Непростой выстрел, — подвел итог Бакунин.
— Как такое могло произойти, ума не приложу. Тут нужно, чтобы вы, Антон Игнатьевич, сделали умозаключение. Ведь я готов служить и служу верой и правдой. Меня в отсутствии старания и прилежания никто не упрекнет. Но как доходит дело до умозаключений — тут ну никак. Ведь каждый пользу отечеству приносит тем, чем может. Я — рвением и старанием. И уж вы, Антон Игнатьевич, постарайтесь. Без ваших умозаключений не обойтись.
— Умозаключения, братец мой, родятся из фактов, — назидательно сказал Бакунин. — Умозаключения подобны вершине египетской пирамиды — вершине, возвышаемой на горе фактов. После завтрака я приеду к вам. Пули достали?
— Пули у меня.
— Обе револьверные?
— Револьверные.
— М-да… Револьвер дальше ста метров не бьет. А за сто метров услышишь любой выстрел…
— Так оно и есть, — подтвердил Полуяров, — только второго выстрела никто не слышал.
Неожиданно дверь кабинета раскрылась и вошел дядюшка Бакунина — Петр Петрович Черемисов. (Дядюшкой его только называли, на самом деле он был не дядей, а воспитателем Бакунина — его историю я изложу несколько позже.) Петру Петровичу было за семьдесят. Худощавый, среднего роста, с характерным лицом — клочки косматых бровей, быстрые глаза, испускающие взгляды-иголки, недовольно поджатые губы и всегда язвительное, желчное общее выражение.
Войдя, дядюшка развел руками и театрально поклонился, хотел сказать что-то язвительное — как потом выяснилось, по поводу того, что Василий не стал звать всех к завтраку Но, увидев пристава, дядюшка тут же обернулся к нему:
— А, Аркадий Павлович! Неужто опять приключилось что-то необычайное? Никак злоумышленники украли бриллианты великих княжон? А как же вам удалось проникнуть тайно в сию обитель, минуя Василия…
12
Трамовой дорогой называли тогда первое асфальтированное шоссе, проложенное в окрестностях Петербурга инженером И. В. Трамом.