У нас, думал Михаэль, такой энтузиазм сохранился разве что у людей из Гуш Эмуним[27] да у нескольких троцкистов-авангардистов.
Пленка закончилась, и Михаэль стал слушать с начала запись беседы с Борисом Зингером.
На пленке был слышен скрип кровати больного, рядом с ним сидел адвокат — как сын у постели отца. Левенталь обратился к Борису на беглом идише с вкраплениями американо-английских слов.
— Вус?[28] — услышал Михаэль единственное слово, которое он знал на идише, от сморщенного человека, лежащего в большой кровати.
На столе у кровати были цветы, сладости, газета на идише, Библия на иврите, телевизор.
— Я скажу ему, что вы — литературовед и что планируется переиздание стихов Фарбера. Он обрадуется. Ни слова об убийстве и суде, — с этими словами Левенталь наконец разрешил полицейскому войти в палату Бориса.
Человек, лежащий на кровати, в самом деле выглядел полной развалиной, как и говорил адвокат. Но глаза! Это были глаза пророка, какие Михаэль представлял себе в детстве, — глубокие карие глаза, исполненные волнения.
Левенталь взбил больному подушки, тот приподнялся и оперся на них. Густые седые волосы спадали на иссохшее морщинистое лицо болезненно-розового цвета. Его улыбка была наивной и полной жизни.
Слушая голос этого человека, записанный на кассету, Михаэль снова подумал то же, что в больнице: он не будет останавливаться в Нью-Йорке на обратном пути и поспешит домой.
— Анатолий, — сказал Борис голосом, полным страсти и мольбы, и начал цитировать из «Молитвы на Черной площади», только он почему-то сказал «на Красной». И тут Михаэль вдруг со всей ясностью ощутил, что случилось с Идо Додаем в тот вечер, когда он вернулся в дом Клейна из Северной Каролины. Его потрясло, что Тирош изменил слова, которые могли выдать источник этих стихов. Борис Зингер говорил иногда на идише, и тогда адвокат переводил без дополнительных просьб, но большей частью — на беглом иврите.
Собственный глуховатый голос показался Михаэлю в записи чужим. Он задал первый вопрос — об иврите.
— Анатолий, — объяснил Борис, — владел ивритом в совершенстве и обучал меня. Он подолгу занимался со мной в лагере; я должен был заучить стихи Анатолия на память, чтобы остаться хранителем его стихов, если, не приведи Господь, Анатолия не станет. Начальству о нашем знании иврита не было известно — там, в тюрьме, таких вещей не раскрывают.
«А в здравом ли уме этот человек, отдает ли он отчет в своих словах?» — спросил себя Михаэль.
— Так как это происходило? — слушал он свой голос на кассете. — Анатолий записывал свои стихи или сразу запоминал их?
— По-всякому бывало. Писали порой на обрывках газет. Ладно, нет смысла рассказывать, как пишут на каторге. По-разному.
Магнитофон на какое-то мгновение замолк, затем голос Бориса стал глуше.
— В некоторых лагерях, — говорил он, — можно было достать бумагу, проблема была в том, куда прятать. Один парень в нашем лагере знал наизусть стихи Пушкина, он переписывал их днем и ночью. Однако нельзя полагаться на записанное, надо было заучивать на память.
— А где прятали записанное? — Иврит коренного израильтянина странно звучал рядом с идишем с американским акцентом, на котором время от времени вставлял фразы Левенталь, и с ивритом Бориса Зингера, отличавшимся сильным русским акцентом.
— По-разному, — повторил Зингер, со страхом глядя на Михаэля.
Михаэль настаивал, умолял. Он придвинул свой стул поближе к кровати и снова повторил заученную ложь: в Институте современного иудаизма хотят знать все, и им нужно фото Бориса. Постепенно Борис избавился от опасений и стал рассказывать:
— Существовали разные места для припрятывания написанного. В ножках металлических кроватей — там не искали. В местах лесоповала прятали, в щелях барака. Но это не так уж важно, — хриплый голос стал сильнее, — не важно…
Борис знал на память все стихи Анатолия Фарбера — слово в слово. Борис был его секретарем, памятью. Больной рассмеялся, затем закашлялся.
Когда они выходили на работу или вечером, после работы, пытаясь как-то согреться, хотя это было почти невозможно, Анатолий начинал читать свои стихи, а Борис повторял за ним.