— Все стихи сразу? — услышал Михаэль свой голос в записи.
— Нет. Было десять посылок, исписанных мелким почерком.
И снова послышалось бормотание на идише, кашель Бориса. Левенталь попытался прекратить беседу: что-то можно дополнить за пределами больницы, сказал он, надо дать больному отдохнуть.
— Но может, основное все же можно узнать сейчас? — смущенно спросил Михаэль.
Адвокат в нетерпении сказал, что он сам и получил от этого еврея в Москве посылки со стихами в 1957 году, во время «оттепели», в ходе своего первого визита в СССР. Из Москвы он направился в Вену, и там — его глаза сверкнули — встретил молодого талантливого человека, он впоследствии стал известным в Израиле поэтом.
Адвокат показал ему стихи. Они встречались на конференции по правам человека. Оба были тогда представителями студентов на каком-то антикоммунистическом конгрессе. Что было на этом конгрессе, Левенталь уже не помнил, ведь он прибыл туда прямо из Москвы и русские впечатления поглотили все остальное.
— Шауль Тирош, — с гордостью сказал Левенталь, — вот кому я передал эти стихи.
Они сидели тогда в венском кафе, Левенталь помнил даже вкус струделя, но название кафе забыл. Тирош проявил интерес к стихам «с московского фестиваля». Левенталь жаждал поделиться своими русскими впечатлениями и показал Тирошу стихи. Тирош очень разволновался и сразу же предложил адвокату поехать с ним в Израиль. Тирош рассказал, что он работает на кафедре литературы в Еврейском университете, что у него есть связи в литературном мире. Он держал бумаги так бережно, с такой любовью, что Левенталю стало ясно — стихи попали в надежные руки. Тирош перевел ему несколько строк — там же, в кафе, и даже он, Левенталь, ничего не понимающий в стихах, проникся мощью этой поэзии. Он понял — на этого человека можно положиться.
И Тирош действительно издал стихи в большой книге с комментариями. Однако Левенталь иврита не знал и не мог получить полного удовлетворения от дела рук своих.
Тут Михаэль прервал адвоката и спросил, не показывал ли он Борису книгу, которую послал ему Тирош.
Адвокат смешался, затем признался, что не знает, как это объяснить, но книга потерялась несколько лет тому назад. И почти шепотом добавил, что показал эту книгу кому-то, кто знал иврит, но на этого человека стихи почему-то особенного впечатления не произвели.
— Он как-то слабо реагировал, — смущенно сказал адвокат. И, помолчав, добавил, что Додай пообещал прислать ему новую книгу.
Тут Михаэль вынул из портфеля книгу, что привез с собой, и без слов подал ее Борису. Борис взял книгу с видимым удовольствием, волнуясь, открыл ее и начал листать.
В записи был слышен лишь шорох перелистываемых страниц.
Михаэль хорошо запомнил выражение замешательства и смущения на лице больного, когда тот не нашел в книге знакомых стихов — тех слов, которые хранил всю жизнь и твердил всю жизнь, как утреннюю молитву. Он несколько раз повторил: «Это не то», затем произнес:
— Этот парень, Додай, сказал, что все нормально.
Какой выдержкой должен был обладать Идо, чтобы не раскрыть истину ни Борису, ни Левенталю, подумал Михаэль.
…Из магнитофона лился поток стихотворных цитат. Михаэль вновь был поражен их странным сходством со стихами Тироша.
— Это все действительно стихи Фарбера? — резко прервал он Зингера.
Больной взорвался.
— Как вы можете?! — прохрипел он. Затем последовали стоны боли и слезы.
Левенталь сжал губы. Лицо его приобрело жесткое выражение. Он вцепился в руку Михаэля и потащил его в коридор. Когда они остались наедине, адвокат потребовал объяснить ему последний эпизод встречи с больным. «Идет ли речь о плагиате?» — спросил он.
Михаэль кивнул.
Пленка закончилась.
Михаэль и Левенталь сидели в ресторане шикарной гостиницы.
— В середине шестидесятых годов, — говорил Левенталь, — из СССР начали поступать рукописи. До того это происходило спорадически, небольшими порциями. Рукописи шли по хорошо проверенным каналам. Надо было гарантировать безопасность людей в СССР и быть уверенными, что это не ловушка.
Левенталь подцепил вилкой несколько картофелин, отправил их в рот и, не прожевав, продолжал говорить:
— Эта история не такая уж фантастическая. В пятьдесят седьмом я еще ничего не знал. Знай я тогда то, что знаю сегодня, я бы не вывозил контрабандой рукописи Фарбера. Только идиот или сумасшедший мог сделать то, что я сделал.
Он посмотрел на собеседника, вздрогнул и продолжил, как будто читал лекцию комиссии историков: