Тот еврей, что подошел к Левенталю в парке, рассказал ему о стихах Фарбера, о том, что Фарбер умер в тюрьме, а стихи его хранит Борис Зингер и он пока что жив. Этот еврей работал в издательстве, опубликовавшем позже «Один день Ивана Денисовича». Он был знаком с двоюродным братом Левенталя. Но все это Левенталь узнал потом. А тогда этот человек подошел к Левенталю в парке Горького и сказал: встреча завтра, в пять часов, в парке «Сокольники».
Левенталь возбуждался по мере того, как вспоминал те давние дни.
На следующий день он получил пакет русских газет, а внутри был конверт со множеством стихов, написанных мелким почерком. Он помнит даже голос человека, который ему это передал, — сдавленный, напряженный, помнит его бледное лицо, затравленный взгляд. Этот человек все время озирался. Он говорил на ломаном английском.
Так Левенталь впервые услышал о Фарбере и Зингере. По сути дела, это стало поворотным пунктом в его жизни; с того момента и возникла его глубокая заинтересованность в жизни евреев Советского Союза. В частности, с тех пор он стал следить за судьбой Бориса и предпринимать акции ради его освобождения. Но Бориса кидали из тюрьмы в тюрьму, из лагеря в лагерь. И все же Левенталю удалось его освободить.
— Правда, спустя почти тридцать лет, — сказал он с горечью.
В восемьдесят пятом еще нелегко было вытащить кого-то из лагеря, и все же ему это удалось. Бориса Зингера спасли в последний момент, да и плачевное состояние здоровья заключенного способствовало освобождению.
Михаэль вспомнил подозрительный взгляд собеседника, когда он спросил его, почему стихи не передали представителю израильской делегации, что была на фестивале.
— За ними же все время следили, — ответил Левенталь нетерпеливо, — это было очень опасно.
Из Москвы Левенталь вылетел в Вену, и там — Левенталь опустил глаза — он встретился с Тирошем.
— Кто бы мог подумать, — сказал он со злостью, — что такой человек, как Тирош…
Теперь, он, конечно же, немедленно информирует о полученных рукописях тех, кто их выслал, но тогда…
— Ну как я мог знать? Я ведь тоже был тогда довольно молод, а Тирош выглядел так по-европейски, импозантно, производил впечатление человека, которому можно доверять. Я очень обрадовался, когда книга вышла, как я мог знать, что это не та книга?
Михаэль не стал его утешать.
Перед тем как расстаться, Левенталь сказал, что переведет все показания Бориса на английский и даст ему подписать этот документ — если Борис останется в живых после всего. Левенталь выразил надежду, что удастся уберечь Бориса от новых травм, нельзя, чтобы он узнал о самых болезненных моментах этой истории. «Но как представитель закона, — Левенталь улыбнулся, — я обязан помогать вам и сотрудничать с вами».
— Я признаю свою вину и ответственность за те события, — сказал Левенталь, — но кто мог предположить такое…
— Чьи же стихи Тирош вставил в «книгу Фарбера»? — спросил Левенталь.
Михаэль пожал плечами и медленно, на ломаном английском ответил фразой, которую прочел в какой-то книге:
— Моя интуиция в данном случае равна вашей.
Левенталь замолчал.
Последние слова Левенталя, когда они прощались в три часа ночи в гостинице Северной Каролины, врезались в память Михаэля.
— Нет судьбы более жалкой, чем судьба посредственного художника, — сказал Левенталь философски умиротворенным тоном.
Михаэль закрыл окно. Если он сумеет заснуть, у него есть еще пять часов отдыха до возвращения в больницу.
Глава 20
Белилати и Альфандери говорили одновременно.
— Скажи ему, что в машине найдены его отпечатки, — агрессивным тоном сказал Белилати.
— Я все-таки не думаю, что это из-за стихов, — сказал Альфандери, смущенно озираясь. Циля, тяжело ступая, обходила присутствующих, раздавая им распечатки документов.
— Как будем действовать дальше? — повторил свой вопрос Эли Бехер.
— Что сейчас можно сделать?
Арье Леви снова просмотрел кипу лежащих перед ним бумаг и потер ладони о край стола. Его громкий голос прервал все разговоры:
— Может, послушаем нашего руководителя следственной группы? Может, у тебя есть предложения, а, Охайон?
А в голове руководителя следственной группы царил туман.
В нем все еще отзывались голоса с кассеты, и он все еще не чувствовал себя прочно стоящим на земле. Михаэль пытался отгородиться от голосов, что звучали сейчас в кабинете, но они проникали сквозь плотную завесу тумана. Он промолчал.